Сокровище господина Исаковица

Насколько плохие у них были отношения, я осознал лишь много времени спустя после смерти дедушки. Потому что ко мне он всегда был очень добр. Он позволял мне ездить у себя на спине, брал меня с собой кормить птиц и учил играть в пинг–понг. С собственными сыновьями он ничего подобного не делал. Им почти не позволялось открывать рот, поскольку в их доме и речи не было о том, чтобы объяснять детям какие‑то вещи или вовлекать их в общие дискуссии. Нет, детям следовало присутствовать, но молчать, хорошо себя вести и не перечить. Иначе им грозила взбучка. Доставалось им частенько – иногда за то, что они сказали нечто неподобающее, а иногда просто на всякий случай, с какой‑то профилактической целью несколько психопатического характера.

Принимая во внимание подобные обстоятельства, возможно, не так уж странно, что все его дети не слишком любили своего папашу. Мой папа, правда, пытался объяснять поведение своего отца тем, что ему самому в детстве наверняка крепко доставалось. От его отца, Германа Исаковица.

* * *

Но если моего отца вообще не опекали, а моих детей излишне опекают, то бабушка Хельга, имевшая личного шофера и гувернантку, была в таком случае суперопекаемой. По крайней мере, поначалу. Правда, ситуация быстро изменилась, и когда бабушка приехала в Швецию пятого мая 1939 года, с опекой было покончено навсегда. Маленькая принцесса из Берлина превратилась в Золушку, и относиться к ней стали соответственно. Рассказывая о событиях после приезда в Стокгольм, бабушка всегда всерьез выходит из себя.

— Нас встретила жуткая тетка из еврейской общины. Она командовала, как генерал, и говорила вещи, от которых мне становилось очень страшно. Эта глупая корова абсолютно не понимала, что творится в Германии и через что мы прошли.

Благодаря этой тетке, о которой бабушка явно была не слишком высокого мнения, ее определили в домработницы к пожилому еврею. Цель транспортировки детей заключалась отнюдь не в этом, но многие из принявших их семей предпочли не посылать детей в школы, а использовать в качестве дармовой рабочей силы. Так произошло и с бабушкой, и это ее по–прежнему очень злит. Ведь она собиралась стать врачом. Рассказывая о том времени, она еще часто вспоминает холод, поскольку, подобно дедушке Эрнсту, очень страдала от холодных зим.

— Мне часто приходилось ходить по разным поручениям пешком через полгорода, – рассказывала она. – Стояла ужасная стужа, и я очень мерзла, поскольку у меня не было ни теплой одежды, ни денег на ее покупку. Как‑то раз я позаимствовала чулки у дочери старика, у которого жила. Ее звали Анна, и она была чуть старше меня. Когда я в тот день вернулась домой, она пребывала в ярости и обозвала меня воровкой. Я сказала, что просто взяла чулки на время, поскольку очень мерзну, но она отругала меня и поинтересовалась, куда я подевала деньги, которые мне платил ее отец. Но я не получала денег. Ни единого эре. Мне даже не разрешалось брать фрукты. Однажды я по наущению Анны что‑то взяла, и тогда ее отец запер миску с фруктами в шкаф и спрятал ключ.

* * *

Через полгода бабушка не выдержала, пошла в еврейскую общину и пожаловалась. Ходить туда она не любила, потому что люди оттуда, по ее словам, совершенно не интересовались беженцами и не имели ни малейшего желания ей помогать. Кроме того, бабушка винила их в том, что ей не дали продолжать учебу, поскольку община встала на сторону "старика", когда тот счел ее слишком взрослой, чтобы ходить в школу. Впрочем, не знаю, так ли просто в действительности обстояло дело. Община все‑таки не получала никакой помощи ни от государства, ни от муниципалитета, и ответственность за все расходы на детей ложилась на нее. Вероятно, члены общины были настолько благодарны, если кто‑то брал детей на себя, что такие мелочи, как прерванное школьное образование или неоплачиваемая работа по дому, их просто не волновали.

Но что бы там бабушка ни думала об общине, ей все‑таки нашли место в другой семье. На этот раз она попала к Гордонам, тем, что позднее дали имя фирме дедушки Эрнста по изготовлению автомобильных радиоприемников. Там она тоже работала по дому, но на этот раз ей платили. Кроме того, семья относилась к ней хорошо. Хотя, по ее словам, они "ни черта не понимали" в том, что творилось за пределами Швеции.

Это было трудное время, рассказывала бабушка Хельга. Она все время боялась. Боялась того, что происходило в Германии. Боялась, что немцы придут сюда, а также боялась всех жителей Швеции, симпатизировавших нацистам.

— Многие шведы занимали откровенно пронацистскую позицию, – объясняла она. – Им нравился Гитлер. Многие зарабатывали на бизнесе с немцами. Остальные ничего не понимали.

Даже сегодня, когда ей уже восемьдесят девять, вспоминая об этом, бабушка готова прямо взорваться от возмущения. Она ругается, как последний матрос, называет Стокгольм "чертовой крестьянской дырой" и так много говорит о "проклятых шведах", что трудно поверить, что перед вами женщина, прожившая в этой стране около семидесяти пяти лет.