Сокровище храма

В тиши пустыни я веду строгую отшельническую жизнь, питая дух, но не тело. Я писец, переписчик. Как и мои предки, ношу на талии пояс, на котором висит тростниковая коробочка со стило и кисточками, а также перочинный ножичек для скобления кожи. Я выравниваю пергамент лезвием, желая избавить его от пятен и шероховатостей, чтобы получилась гладкая зернистая поверхность, которая будет впитывать чернила и не позволит им расплываться. Для письма на этой коже я пользуюсь гусиным пером: оно тоньше и прочнее, чем грубоватое писало из тростинки. Перо я тщательно выбираю среди маховых перьев птиц, выращиваемых в кибуце, недалеко от Кумрана. Для меня предпочтительнее перо из левого крыла; несколько часов его надо вымачивать, чтобы оно стало помягче, а потом высушивать в горячем песке, чтобы оно затвердело, и затем уже его можно заострять ножичком.

Я беру чернильный прибор, в котором есть сосуд для воды и порошка; развожу водой в склянке чернильный порошок и начинаю: Моя жизнь сорвана с меня и унесена далеко, подобно палатке пастуха.

Я вывожу буквы на листах пергамента, пожелтевших, как в старинных книгах, страницы которых читались и перечитывались; их трогали, переворачивали из года в год, из века в век — тысячелетиями. Я пишу весь день и даже по ночам.

Сейчас я хотел бы поведать, описать историю, приключившуюся со мной, историю ужасную, игрушкой которой я был. И не будет случайностью, если в истоках моих похождений вы найдете Библию, потому что в ней я узрел любовь и отпечаток деяний Бога и усмотрел в ней неистовую силу; да, я увидел в ней глагол, означаемый словом «быть».

О дети мои, внемлите словам моим и сотрите пелену с ваших глаз, для того чтобы видеть вам и слышать о деяниях Господа.

* * *

Тем вечером, 16 числа месяца нисан 5761 года, отец мой Давид Коэн нашел меня в одной из пещер, где я имел обыкновение писать. Она была попросторнее других, и в ней свободно умещались, соседствуя, множество листов пергамента разного размера, священные свитки, множество огромных глиняных кувшинов, черепки и разбитые крышки вперемешку с грудами осыпавшихся камней… словом, куча древностей, образовавшаяся за столетия, и я никогда не осмеливался нарушать этот вековой беспорядок.

Отца я не видел уже больше года. Глаза его блестели от возбуждения. Темные волосы все еще были густы, но на широком лбу, как на листе пергамента, можно было различить ежегодно добавлявшиеся буквы. За тот год, что я его не видел, наиболее глубоко вырезалась одна:

Буква эта, «Ламед», означает «познавать и учить». Она — самая длинная из всего древнееврейского алфавита, единственная вытянутая кверху, чем напоминает лестницу Иакова, по которой поднимались и спускались ангелы, для того чтобы познавать и передавать знания.

Он не упрекал меня. Но я был его сыном, единственным сыном, и хотя он относился с почтением к выбранному мною пути, отчасти навязанному мне драматическими обстоятельствами, отчасти осознанному, потому что в этом заключалась моя дорога жизни, моя жизнь, он, тем не менее, страдал от того, что я его покинул. Ему хотелось, чтобы я был рядом, в Иерусалиме, даже если после армии я ушел бы из дома и поселился в ультраортодоксальном квартале Меа-Шеарим. И даже не живи я с ним, он предпочел бы знать, что я нахожусь где-нибудь в Тель-Авиве, ведя жизнь современного израильтянина, а, не уединившись в пещерах Кумрана. Пусть даже не в Тель-Авиве, а в каком-нибудь кибуце, на севере или на юге страны, во всяком случае, там, куда он мог бы приехать ко мне в гости, а не навещать в таком потаенном, труднодоступном месте, где я жил отшельником. А я, много раз, спрашивавший себя, когда же его увижу, вмиг почувствовал, до чего редки такие минуты. Я не жалел о том, но слезы навернулись на глаза.

— Ну что ж, — произнес отец, — счастлив вновь тебя увидеть. Мать тоже передает тебе свои поцелуи.

— Как она поживает?

— Хорошо. Она крепкая, как тебе известно.

Я с нежностью относился к своей матери, но, окунувшись в религию, ощутил нечто вроде стены непонимания, вставшей между нами. Для нее, русской по происхождению и атеистке по убеждению, я был монахом, а значит, безумцем, фанатиком…

Уже два года я состоял в тайной секте ессеев,[1] в которой придерживались особых обрядов. Еще во II веке до рождения Иисуса люди удалились в Иудейскую пустыню, к отвесным скалам, названным Кирбат-Кумран. Там они построили укрепленный лагерь, где приобретали знания, молились, очищались крещением в предвидении конца света. Но конец света не наступил, и после смерти Иисуса и восстания евреев следы ессеев затерялись в Истории. Лагерь Кирбат-Кумран был сожжен и заброшен. Одни считали, что членов секты вырезали римляне, другие полагали, что их просто выслали неизвестно куда. В действительности же они укрылись в недоступных пещерах, где продолжали жить, как прежде, тайно, вопреки всем потрясениям, молясь, изучая и переписывая тексты преданий, а более всего — ожидая будущую жизнь и готовясь к ней.

— Ну ладно, — сказал я, — рассказывай. Какие там у вас новости?