Сокровищница потерь

Мама сунула ногу в горловину длинного серого сапога – словно натянула слоновий хобот – и искалеченными ногтями принялась бороться с заедавшей застежкой.

Обычно с этим ей помогал папа. Ну, когда был дома. Но сейчас он сидел на кухне и сопел. Или даже всхлипывал?

Ирка надела большую дутую куртку и начала нахлобучивать на голову шапку. Она тоже шмыгала носом. Я и не заметил, что они с папой простудились.

Мама с Иркой смотрелись очень смешно: у обеих огромный, почти квадратный верх – у Ирки из-за куртки, а у мамы из-за полушубка, – из-под верха выглядывали хвостики из платьев, не доходящие до колена, а оттуда торчали тоненькие, похожие на жучьи, ножки.

Мама наклонилась к чемодану с уродскими бархатными розами. Чемодан этот появился в прихожей только вчера, и, если честно, здорово меня напугал. Я подумал, что приехала мамина мама – Маргарита Алексеевна. Бабушкой мне ее звать всегда запрещалось, мол, это не почтительно и вообще стыдно. Она была учительницей русского и литературы и казалась страшно грамотной. Маргарита Алексеевна зачем-то носила пепельно-серый парик с огромными, как будто бы пластмассовыми кудрями, и красную помаду на зубах. Помада собиралась комками, ерзала туда-сюда во время разговора, и, в общем-то, очень бесила. Не знаю почему, но Маргарита Алексеевна ее никогда не вытирала и не облизывала. Когда я был совсем маленьким, Ирка сказала, что мамина мама – вампир. Она каждый день пьет кровь своих учеников, и если я не буду слушаться, она накинется и на меня. Я начал реветь, едва рассмотрев красную помаду, а Ирка так и не научилась читать Бродского наизусть, и Маргарита Алексеевна стала приезжать все реже. Совсем недавно она поздравляла маму по телефону с днем рождения, и я слышал, как она желала ей «детей поприличнее».

Пока я зачем-то вспоминал Маргариту Алексеевну, мама успела открыть дверь.

– Подожди! – вдруг ойкнула Ирка, и я потянулся за своей курткой. Если они куда-то уезжают, то, наверное же, со мной?

Ирка стащила свой любимый шарф с зелеными птичками и повязала его вокруг моей шеи.

– Женька, ты только шапку носи, ладно? – как-то совсем по-взрослому попросила она. Кошачий взгляд стал блестящим, мокрым.

Я хлопал глазами и гладил ладошкой шарф. Мне почему-то казалось важным показать Ирке, что я буду его любить.

– Ой! – Иркино лицо вдруг все свернулось молочной пенкой, и она, громко всхлипнув, кинулась за дверь.

Оставшись со мной один на один, мама пугливо попятилась.

– Ну, пока… – мамины глаза смотрели на мое ухо, мне так и не удалось их поймать. – Пока, родной.

Она кривовато улыбнулась уголком маленького неказистого рта, и выскочила следом за Иркой. Чемодан выехал за порог последним, подмигнув мне на прощание уродскими розами.

Ключ прокряхтел в дверном замке. Один проворот, второй. Послышались шаги, рокот лифта, хлопок его дверей. А я все стоял и смотрел на замочную скважину, как будто мама с Иркой сейчас просочатся через нее обратно, как джинны. Только спустя какое-то время, когда скакнуло напряжение, и лампочка в коридоре мигнула, я тихо спросил в темную кухню:

– Па? А они куда?..

2

В школе весь день сопли жевал – так мне всегда Ирка говорила, когда я не мог нормально думать. Точнее, думал-то я нормально, но не о том, о чем просили учителя. Мама с Иркой так и не вернулись ночевать, и я не мог понять, куда они подевались. Дурацкий страх налип на глаза, и я смотрел на все через него, как через запотевшие очки.

Сегодня мы что-то мастерили из спичечных коробков, я взял один и спрятал в него кусочки маминого лака. Мне казалось, что она ужасно разозлится, если я их не сохраню. Как будто бы так ей придется всю жизнь ходить с ободранными ногтями.

На перемене, когда Никита с Олегом пытались побить мой рекорд, я на них даже не обращал внимания. Зачем-то все время косился на Димку – холодного, темного, почти неживого, и начинал раз за разом набирать мамин номер. В ответ слышалось только противнейшее: «пи-ли-ли аппарат абонента выключен или…» Дослушивать каждый раз не хотелось, и к третьей перемене у меня уже палец заболел от набираний и сбрасываний.

И куда они ушли на ночь глядя? Почему завтрак – отвратный пересоленный омлет – готовил папа? Почему он гладил мне рубашку, почему он на меня почти не смотрел, а только всхлипывал? Может быть, у него грипп, и мама с Иркой уехали, чтобы не заразиться? Но почему тогда не взяли меня? Я ведь тоже совсем здоровый.

Последним уроком была физ-ра, и я в первый раз поступил как взрослая Ирка – прогулял. Сил больше не было торчать в школе: невидимая веревка тянула и тянула домой. Чувствовал себя так, как будто заставили делать уроки, а по телеку идет офигенный фильм. Или ребята на улице мяч гоняют. Или папа уехал в лес за грибами. Короче, когда затылком чувствуешь, что все самое важное происходит в эту минуту где-то там, а ты зубришь тупые правила.