Сокровищница тайн

Был у шаха Джамшида один молодой приближенный,
Ближе месяца к солнцу, почетом от всех окруженный.

Так и жил он при шахе, и дело дошло до того,

Что из всех повелитель его выделял одного.

И поскольку его он особою мерою мерил,

Благородному сердцу сокровища тайны поверил,

И хоть юноши к шаху теснейшею близость была,

Шаха он избегал — так от лука стремится стрела.

Тайна сердце сверлила, недавно открытая шахом,

И о ней он молчал, руководствуясь божьим страхом.

Раз явилась старуха к нему. Удивительно ей,

Что тюльпаны его ее роз престарелых желтей.

Говорит: «Кипарис! Что ты вянешь? Испил ты водицы

Не простого ручья, ты напился из ноской криницы!

Почему ж пожелтел? Никаких ты не терпишь обид.

Среди радости общей зачем же печален твой вид?

На лице молодом словно след долголетья и боли,

И тюльпаны твои уподобились желтофиоли.

Ты поверенный шаха, он сердце раскрыл пред тобой,

Уподобься ему и лицо для веселья раскрой.

Благомилостив шах — ну подданных лица румяны.

А румянее всех у ревнителей шахской охраны».

Он старухе в ответ: «Не нрава ты в сужденье своем,

Говоришь ты, не зная, что в сердце творится моем.

Мне такое страданье приносят мое же терпенье!

И лицо желтизной мне окрасило тоже терпенье.

Шах измерил меня, недостойного, мерой своей,

Шах со мной поделился, почтил меня верой своей.

Мне открытые тайны велики и необычайны,

Никому не могу я раскрыть те великие тайны.

Все ж от шаховой тайны не столь молчаливым я стал,

Чтоб о всяких делах вообще говорить перестал.

Но с тобою, старуха, не стану болтать и смеяться;

Птица тайн с языка неожиданно может сорваться.

Если тайна из сердца наружу не выйдет, тогда

Сердце пусть обливается кровью, теперь и всегда.

Если ж тайну раскрою, то счастья лишусь я всецело,

Клятву я преступлю — пропадет голова, и за дело».

Отвечала старуха: «Искать не пытайся в другом

Настоящего друга, — найдется в тебе лишь самом.

Тем, кто всех откровенней, оказывать бойся доверье,

Даже собственной тени оказывать бойся доверье.

Лучше это лицо ты монетою желтой зови, —

Хуже всей голове потонуть по заслугам в крови».

Часто слышится мне, как в ночи раз за разом тревожно

Голова говорит языку: «Берегись! Осторожно!»

Чтоб на плаху не лечь, свой язык ты не делай мечом.

Ты не день, — а лишь дню раскрывание тайн нипочем.

Коль завязан язык, человек беззаботен и весел,—

Только бешеный пес свой язык чуть не до земли свесил.

Благо будет тебе, коль удержишь под небом язык.

Хорошо, если меч не к ладоням, а к ножнам привык.

Многим сроду известно, что это и мудро и верно, —

И беда голове, коль язык говорлив непомерно.

Если будешь фиалкой, чьим запахом каждый влеком,

То тебя обезглавят твоим же они языком.

Пусть в посудине рта он молчит, не мешая дыханью,

Чтоб потом голова не воскликнула «Ах!» над лоханью.

Усладительна речь — все же накрепко губы зашей:

Забываться нельзя — за стеною немало ушей.

Слов не слушай дурных — надо ныне страдать глухотою,

И молчи о дурном — надо ныне дружить с немотою.

Что бы ты ни писал, придержи осторожно калам,

Если пишет другой, ты язык свой завязывай сам.

Все смывай, как вода, что услышать успел от другого.

Будь, как зеркало, нем: что увидел, об этом ни слова.

Что ревнивцу привиделось ночью — о том нипочем —

Хоть оно и чудно! — никому не расскажет он днем.

Нет сомненья, что купол, сияющий звездами ночью,

Днем расскажет едва ли, что видел он за ночь воочью.

Если хочешь у звезд благонравью учиться, то днем

Разглашать не подумай, что в сумраке видел ночном.

О глубокая ночь! В ней сокровища мира таятся.

В ней премногих сердец драгоценности тайно хранятся.

Кто в заботе о главном несется, как молния, скор,

Не расскажет другому, на чем остановится взор.

Чья в выси голова за девятое небо выходит,

Мяч свой с поля игры как прямой победитель выводит.

Те глаза и язык, что с наружною жизнью дружны,

Словно лишняя Кожа иль волос, срезаться должны.

Коль любовь за завесой становится чуду подобной,

То лишь выйдет наружу — и похотью станет трущобной.

Тайн господних суму только вере возможно соткать,

Но трепальщика нить расщипали на хлопок опять.

Тайн завесой облек свою душу цветок нераскрытый.

Но, разверзнув уста, погибает он, кровью залитый,

Неужели ж такая доступна устам высота?

Повесть тайную сердца расскажут лишь сердца уста.

Миска сердца нужна, чтобы стали те кушанья любы.

Если ж попросту есть, обожжет тебе пламенем губы.

Есть души красноречье, оно и молчанье — одно.

Есть души поспешенье: оно промедленью равно.

Свет божественный сердца к тому лишь свой голос направит,

Кто, предавшись молчанью, другим говорить предоставь.

Сердца речи, которых в глубинах сердечных родник,

Не устам толковать, — передаст их лишь сердца язык.

Коль весельем души с Низами ты окажешься равным,

Будешь малым доволен и станешь владыкой державным.