Соль под кожей. Том второй (СИ)

Обычно, я никому не прощаю такие «комплименты» в свой адрес. Вряд ли найдется хотя бы пара человек, которые могут похвастаться тем, что сказали не заплатили за такое парочкой зубов. Я рос в среде, где обзывать засранцами и придурками можно было только существ без права голоса, с тех пор прошло много лет, я сменили десятки мест проживания, но старые привычки так и остались.

Павлова я бесконечно уважаю за многие вещи, но даже ему не готов прощать абсолютно все.

— Ты еще можешь… — начинает он.

— Хватит! — довольно резко перебиваю я, понимая, что расстаться полюбовно у нас явно не получится. Со своей стороны я для этого сделал все возможное, ясно дал понять, что мне ни в пизду не уперлось, чтобы со мной нянчились как с неразумным ребенком. Павлов, очевидно, поймет только когда я начну вести себя как отморозок. — Я уже сказал, что принял решение. Претензий у меня к вашей расчудесной клиники тоже нет. Вы зачем снова здесь, доктор? Чтобы что? Убедить меня сдохнуть на полгодика раньше?

— Убедить тебя жить, Дима, — обессилено произносит он.

— Я прекрасно живу, как видите. В отеческой поддержке не нуждаюсь.

— Твой диагноз… он…

— Окончательный и бесповоротный.

— … не приговор, — снова игнорируя мои слова, заканчивает он. — Да, есть риски. Большие риски, но ты будешь в надежных руках лучшего кардиохирурга и я клянусь, что сделаю все, чтобы ты выкарабкался.

Я верю ему.

Верил всегда, с первого дня, как Алина однажды отвела меня к нему на прием. Тогда я еще смутно представлял, что означает мой детский диагноз, в голове почему-то торчала мысль о каких-то возрастных особенностях, которые со временем приходят в норму. Оказалось, что реальность несколько более… «веселая».

— Выкарабкался чтобы что? — спрашиваю я, хотя и так знаю его ответ. — Жить в состоянии овоща?

— Ты преувеличиваешь, Дмитрий.

— Или приуменьшаю. В этом вся ебучая правда — никто толком не знает, что будет потом.

— Так проходит большинство серьезных операций. Но если бы ты слушал меня и мы сделали операцию еще хотя бы несколько лет назад… — Он запинается и начинает осатанело тереть морщины на лбу, как будто именно они — источник и его, и моих проблем. — Ладно, время упущено. Но еще не поздно исправить то, что можно исправить.

— Может вы уже прекратите нести банальщину и станете называть вещи своими именами?

— Я говорю правду, Дмитрий, от которой ты упрямо отмахиваешься отмахиваешься!

— Ну так говорите ее до конца, Павлов! — Я вскакиваю из-за стола, но боль едва не валит с ног. Приходится схватиться за столешницу, чтобы не опозориться, но Павлов все равно замечает мою слабость. Слава богу, хоть не рвется спасать.

Делаю еще один ссыкливый медленный вдох, потому что от любого лишнего глотка мою грудину просто на хер разорвет, как в том космическом ужастике с инопланетными монстрами.

— Правда в том, что у тебя осталось не так много времени, — с горечью говорит Павлов, намеренно или нет, игнорируя мое требование сказать о другом. — И ты продолжаешь бездумно тратить его только из-за своего ослиного упрямства.

Этот мужик даже не понимает, что когда-нибудь станет Человеком года, который обзывал наглухо отбитого Дмитрия Шутова всем, чем взбредет в голову, а после этого вышел з его кабинета целый и невредимый.

— Другую правду, доктор. Ту, которую вы всегда нарочно упускаете, как будто речь идет о какой-то хуйне.

— Жизнь без сноуборда — все равно жизнь! Лучше, чем…

— Нет, блять, не лучше! — взрываюсь я, чувствуя острый железный вкус крови во рту. — Я не хочу до конца своих дней изображать сортир на ножках, быть бесполезной топкой, которая существует только для того, чтобы перерабатывать еду в дерьмо! Это, блять, ни хуя не жизнь, Павлов, и ты прекрасно это знаешь, поэтому корчишь из себя ёбаного спасителя!

— И что?! — в ответ начинает орать он. — Зато ты будешь жить! Сможешь и дальше сидеть в своем кабинете, рулить делами и…

Павлов спотыкается.

Потому что он хороший человек с огромной, мать его, настоящей и чистой совестью.

Потому что не может соврать даже ради спасения жизни пациента.

— Не надо, доктор, серьезно, — уже спокойно и совершенно безразлично говорю я. — Ну ей-богу, на хуй нужен этот цирк? Отъебитесь от меня, я принял решение, давно. Направьте свои лучи ебучего добра на нормальных людей, которые еще могут встать на ноги, могут вести нормальную полноценную жизнь и осчастливить этот гребаный дерьмовый мир чем-то хорошим. Я на это не способен.

На какое-то время между наим повисает гнетущая тишина, которую Павлов нарушает, вскидывая руки в сдающемся жесте. За все время, что я его знаю, этот мужик ни разу, даже намеком, не давал повод думать, что может добровольно сложить лапки. Но вот, наконец, я допек и его. Могу по праву собой гордится, потому что медаль «Разочарование года» теперь моя по праву.