Солдат и мальчик

– Не знаю сама, – отвечала тетя Маня. – Хочу, Андрюшенька, съездить.

– Кто же вас пустит? Там недалеко бои!

Муся вмешалась в разговор:

– И я говорю: подождите, Мария Алексеевна. Оле вы уже ничем не поможете. Пусть пройдет время. Голос у нее дрогнул, она махнула рукой и ушла на кухню.

– Ребенок еще была, – тихо говорила тетя Маня. – Девочка еще, а они убили. Лучше бы меня, я пожила, не хочу больше. Неужто озверели, что всех поубивают?

– Они фашисты, – жестко произнес Андрей, наклоняясь, вглядываясь в желтый огонек коптилки. – Несколько дней назад я ехал на фронт и знал, что буду воевать, но не знал – как. А сейчас, поверите… – Он поднял повлажневшие глаза, в них отсвечивало желтое пламя. – Вот тут накопилось. Нагляделся на беженцев, на раненых, на женщин… И на детишек. Вот детишки, страдающие от войны, это пострашнее всего.

Андрей будто что-то пытался разглядеть в мерцающем огоньке.

– У меня есть святое право карать за это. Бить их…

– Андрюша, а где ваши вещи? – спросила тетя Маня. – Где ваше оружие… Шинель? Ведь вы тогда были при снаряжении, правда?

– Правда.

– Как сейчас помню, ваша винтовка стояла в том углу. А я обходила ее стороной, боялась, что она упадет и выстрелит.

– Будет у меня все, – ответил он. – Завтра Первое мая, я начинаю жить по-новому… Тетя Маня, вы помните стихи из Робина Гуда? Там, в самом начале?

– Как же, как же, – произнесла она. – «Двенадцать месяцев в году, двенадцать, так и знай…» – «…Но веселее всех в году веселый месяц май!..» – А дальше? – спросила тетя Маня. – Есть же слова дальше. Вы их знаете?

– Нет.

Тетя Маня прочитала:

«Из лесу вышел Робин Гуд, деревнею идет и видит: старая вдова рыдает у ворот. Что слышно нового, вдова, – сказал ей Робин Гуд. – Трех сыновей моих на казнь сегодня поведут…»

Пришла Муся с шипящей сковородкой, ловко поставила посреди стола на черепицу.

– Угощайтесь, – произнесла довольно. – Если гость не привереда, я могу оказать, как это называется.

– По-моему, вкусно, – сказал Андрей.

Муся засмеялась.

– Тошнотики – слышал? Старая картошка да очистки проворачиваются, да еще что-нибудь, что есть не станешь. И не так уж плохо, да? Есть частушка даже:

Тошнотики, тошнотики, военные блины…

Муся обратилась к тете Мане; – Вам тоже нужно есть. Андрей, ну скажи ей, война еще не кончилась. Мы должны беречь силы для победы.

– Поешьте, – попросил он и тронул плечо. Тетя Маня наклонилась, прижалась щекой к его руке, неслышно заплакала. Встала, пошла в свою комнату.

На пороге оглянулась, произнесла в нос:

– Простите… Вы ужинайте, а я отдохну.

– 22 -

Андрей и Муся молча доскребали сковородку.

Заведомо знали они, что останутся вдвоем и будут говорить. Но о чем?

В то странное утро их неожиданного сближения вовсе ничего сказано не было. И прекрасно, что не было лишних слов. Но это могло быть однажды и не годилось для продолжения, о котором тогда они не загадывали.

Сейчас оказались необходимыми какие-то слова, объяснения, причем с обеих сторон. Оба это понимали и не были готовы начать такой разговор.

Муся унесла сковородку, поставила чай.

Андрей машинально тасовал карты.

Так сидели они друг против друга, чего-то ожидая.

Муся протянула руку и погладила, провела по его щеке. Он молча взял ее руку в свои и стал целовать ладонь и каждый отдельно палец, а потом все косточки и ямки, по которым его когда-то учили считать длинные и недлинные месяцы.

– Милый, что случилось? – спросила она неслышно. Он понял вопрос по движению губ.

– Ничего не случилось.

– Но я же знаю, чувствую, милый.

– Все у меня нормально, – сказал он.

– Где твои вещи? Почему задержался?

– Я уезжаю завтра.

Муся поверх коптилки смотрела в его лицо, чужое, повзрослевшее за несколько дней. Все обострилось в нем, облеклось в жесткие законченные черты.

Исчез простодушный мальчик, открытый, не умевший прятать своих чувств. На его месте сидел мужчина, прикрытый, как броней, бедою непостижимой и всем, что она в нем натворила.

Тут же поняла она и другое.

Своей жалостью, словами и руками, растопив в нем лед отчужденности, вызвав ответные чувства, сделала она невозможной совсем встречную откровенность. Скорей откроется он случайному человеку.

Андрей, прижав ладони к вискам, глядел через коптилку на нее, на бледное лицо в голубых бликах, в ореоле светлых разбросанных волос. Он тоже думал о том, что не в силах открыться этой женщине.

Невозможно переваливать беды, хватит у нее своих собственных, скрытых и явных, которые он знал. Он способен был сейчас в одиночку тащить бремя своих невзгод, не травмируя больше никого из ближних, ни тетю Маню, ни Ваську, ни эту в мгновение ставшую родной женщину.

Почти весело он произнес:

– О чем ты спрашиваешь, если перед тобою карты. Они ведь все знают?

Муся со вздохом сказала:

– Не смейся. Все женщины в тылу гадают.

– И верят?

– Да, представь себе. Когда трудно, человеку нужно во что-то верить.

– Ладно, поверю, гадай. Только учти, у меня все хорошо.

– Раз хорошо, то и выйдет хорошо, – произнесла она, тасуя и разбрасывая карты. – Ты у нас крестовый король?

– Может, король, а может, валет… Без топорика своего.