Солдат идет за плугом

В последующие дни Онуфрий Кондратенко зорко приглядывался к Григоре и Кристль, как и в то первое время, когда девушка стала приходить на работу до света. Бутнару потихоньку натаскал свежего сена и постелил его под той самой плоской вазой, с которой свисал, будто переливаясь через ее щербатые края, дикий виноград.

Кристль уходила из дому затемно и возвращалась поздним вечером, когда мать уже спала. Знала ли что-нибудь фрау Блаумер? Догадывалась ли супруга офицера флота, что происходит с ее единственной дочерью?

Кристль бросала матери вызов каждый раз, когда уходила в замок и когда возвращалась домой. Мысленно бросала вызов, лихорадочно ожидая минуты, когда им придется встретиться. Представляя себе, что ей нужно будет давать объяснения, она краснела, виновато опускала глаза, начинала дрожать, как в ознобе. Когда же заставала мать спящей, облегченно вздыхала, забиралась к ней в постель и неслышно ложилась рядом.

Дорогая мамочка! Что же будет, если она, Кристль, когда-нибудь застанет ее бодрствующей? Если мама откроет глаза, когда Кристль войдет? Как ей объяснить? Что сказать? Она скажет, что Грегор… Нет, Кристль ничего не скажет! Но, может быть, мама поймет сама? Ну и пусть! Пусть догадывается, лишь бы молчала.

О, знала бы только мама, с каким чудесным человеком проводит она вечера в замке, под завесой винограда! Как он добр. И не только к ней, право, — ко всем. Ничего грубого в нем нет. И совсем он не заносчивый, как тот, другой, кого мать называет ее женихом. Она ни разу не слышала, чтобы Грегор повысил голос. Он любит наши поля, любит труд. Пашет и сеет. Для кого же он пашет и сеет? — все удивлялась девушка. — Ах, если б мама лучше знала Грегора!.. А может, и знает, но молчит, — успокаивала себя Кристль.

Но как-то поздним вечером, неслышно прокрадываясь к своему месту в постели, она обнаружила, что оно уже занято: мать взяла к себе Ирену. Кристль улеглась на полу, на подстилке, где раньше спала деревенская сиротка. Но это было только начало. Немного позже дочь поняла, что значило молчание матери. Фрау Блаумер, ее мать, отреклась от нее! Взяла в дочки Ирену.

Невероятно! Это было жестоко, да и просто смешно, наконец, бессмысленно — какая-то игра в обиду, достойная ребенка. Быть того не может! Ей только показалось.

Но, думая так, Кристль горько ошибалась. Она с ужасом поняла, что не знает своей матери. Какие слова найти, чтобы сказать их вслух. Нет у нее таких слов. И девушка тоже замкнулась в молчании.

Хотя фрау Блаумер не делала никакой тайны из того, что она удочерила Ирену, — напротив, была неразлучна с сироткой, называя ее при всех "Mein Kind!"[49] — о горе Кристль никто не знал. Она по-прежнему приходила чуть свет на работу, а вечера проводила под вазой, увитой виноградом, во дворе замка.

Григоре жил все это время как во сне. Девушка, такая красивая и нежная, дарила ему свою любовь, любила его, его одного.

Но любит ли он Кристль по-настоящему — об этом он не думал.

"Что же будет дальше? — рассуждал он порой, пробуждаясь от своего сна и замечая, что листья дикого винограда начинают редеть. — Что станется с Кристль?" И, не находя ответа, отмахивался от невеселых мыслей. "Будь что будет!" К этому его постоянно звали и глаза девушки.

Но однажды глаза Кристль заставили его опомниться и вернуться к действительности.

Как-то раз, сидя в своем уголке, они болтали о разных пустяках; Кристль спросила его, отчего он не капитан или даже не майор.

— Или хотя бы полковник… — подсказал Григоре, смеясь.

— Да, полковник, — шепнула она.

Некоторое время они молчали.

Под их укрытие шурша пробирался вечерний ветерок. Виноградные листья чуть слышно шелестели у самого уха, казалось, слышался чей-то приглушенный шепот. Луна лила на все свое холодное сияние, но влюбленным было уютно под зеленой завесой.

— …Тогда ты смог бы взять меня с собой куда угодно, — мечтательно продолжала она, теснее прижимаясь к нему.

— Как так, куда угодно?

Григоре слушал рассеянно. Казалось, он думает совсем о другом.

— Ну, я думаю, что ваши командиры имеют право брать с собой любимых женщин. Я знаю, что немецкие офицеры…

— Кого взять? Куда? — тревожно спрашивал Григоре, еще не понимая.

— Да хотя бы в Lustreise! [50] — и девушка кокетливо рассмеялась.

— Что ты говоришь, Кристль! — Григоре внезапно посерьезнел. — Советским офицерам не разрешается этого делать… Наша армия…

— А ведь ты скоро поедешь домой, Грегор, к матери? Да? Вас распускают? — вдруг проговорила она торопливо (казалось, эти слова нечаянно вырвались у нее) и снова рассмеялась.

То ли детские и вместе с тем странные вопросы Кристль озадачили его, то ли этот беспечный смех показался ему деланным, но Григоре был встревожен. Он взял ее лицо в ладони и повернул к полоске света, струившегося сверху. И увидел близко-близко ее большие глаза. Они были неожиданно печальны и противоречили тому заразительному молодому веселью, которым всегда веяло от неё. Нет! Эти глаза не могли только что смеяться. Нет, не могли смеяться…

— Что с тобою, Кристль? — удивленно спросил он.