Солдат идет за плугом

В это утро "батя" от души обрадовался сундучкам Фридриха и стопочке водки пополам с денатуратом, которой угостил его немец. На том и кончились хлопоты Кондратенко — его наблюдения за Юзефом Варшавским.

После этого случая Кондратенко стал как будто спокойнее, задумчивее. Теперь и он выходил в поле, брался либо за грабли, либо за косу: клевер поднялся уже во весь рост.

Но и теперь Онуфрий не оставался равнодушным к душевным делам своих товарищей. В свободное время, когда он не исследовал дворы Клиберсфельда, он переносил свое внимание на "земляка" — Григоре Бутнару.

"Батя" подсаживался к нему и заводил разговор о первой войне с немцами, когда он со своим полком проходил через Бессарабию. В памяти его застряло несколько названий: Бендеры, Мэрэшешты, река Прут… Он, правда, сбивался, иногда называя реку городом, а город рекой, путал Румынию с Венгрией. Противника он хорошо помнил, а вот союзников то и дело путал.

Он знал несколько молдавских слов: "мэлигэ"1, "жин"[47], "бунэ диминяца"[48], всегда напоминавшее ему русское "будем меняться", и разные, порой соленые солдатские шуточки тех лет.

— Ото раз ночевал я у одной вдовицы, — начинал он с лукавым видом, поглаживая свежевыбритый подбородок. — Шо там казать про харч — в хате у нее и крошки той мамалыги не було. Зато принесла она глечик доброго молдавского вина. Потянул я чарку — квас! А задумал встать — ноги не держат…

Часами рассказывал Кондратенко молдаванину о событиях давней войны. Он сверлил его маленькими глазками, еле видными из-под густых бровей, и в этом настойчивом, порою хмуром, порою лукавом взгляде сверкал чуть заметный огонек душевной теплоты. Глаза его, пока он рассказывал, не отражали пережитого, а пытливо изучали Григоре, проникая ему в самую душу.

Кто, как не "батя", мог уловить с самого начала зарождавшуюся близость между Григоре и молоденькой немочкой? Кто бы еще мог так настойчиво и проницательно заглядывать в глаза обоим влюбленным, читая в них все, словно в открытой книге с крупными буквами?

Ничего особенного не было в том, что девушка явилась в первый день на работу раньше всех. Ведь она пришла на рассвете и на второй, и на третий день… По дороге в поле и обратно она всегда сидела на козлах фуры рядом с Григоре. Деревенские женщины даже начали шептаться о "подружке Грегора", но это были обычные шутки. А всю правду знал только он, Кондратенко.

В глазах девушки сияло вначале нежданное, немое, безотчетное счастье. Казалось, оно ей самой не совсем понятно. Но шли дни и недели, и сияние этих ясных глаз становилось все ярче, в них светилась жажда жизни и вместе с тем мелькала тень задумчивости и печали.

Девчонка стала приходить в замок задолго до выезда в поле, и теперь в глазах ее "батя" видел одно лишь пленительное выражение влюбленности — требовательное и ласкающее, неприступное и манящее…

Онуфрию было ясно одно: немочка влюблена, без ума влюблена в Григоре. Невинная любовь — порождение войны… И развеется она, как пороховой дым, подхваченный ветром…

И все же многое казалось ему непонятным, странным. Не выдавая себя ни словом, ни жестом, "батя" все доискивался — так просто, для себя: наблюдал за ними издали, заглядывал в глаза девушки, присматривался к поведению "земляка", ставшего для него дорогим человеком.

Но и в самых ясных глазах есть недоступные тайники.

А сам Григоре Бутнару нередко чувствовал, что ему хочется крепко-крепко обнять эту нежную и розовую, точно куколка, девушку, прижать ее один раз к груди и больше не трогать. Но он подавлял в себе это желание, думая о том, что они с Кристль совсем разные люди, а он еще и некрасив, и намного старше ее.

Однажды он с удивлением поймал себя на том, что подбирает в поле для Кристль работу полегче, что ему жаль ее белых рук с тонкими пальчиками, словно нарочно созданными для скрипки. Ему показалось, что и немки что-то заметили, что они бросают на него испытующие, многозначительные взгляды, и солдат сразу отказался от своего намерения. Ему стало стыдно. Теперь он, напротив, взваливал на девушку самую трудную работу.

Как-то в один из первых дней августа он взял ее с собой на пахоту. Нужно было поднять зябь на неровном поле, пересеченном ложбинами. Оно раскинулось невдалеке от холма, на склоне которого уткнулся мордой в землю танк. Здесь нужно было вести лошадей под уздцы.

Лемех плуга то и дело выскакивал из борозды; кони, почуяв облегчение, начинали спешить, и девушка задыхалась от напряжения. Она торопилась, попадая ногами в ямки, натыкаясь на кочки, стараясь не выпустить недоуздок из рук, спотыкалась и плечом то и дело приваливалась к потной шее лошади.

Григоре босиком, засучив шаровары и раздевшись до пояса, чуть не бежал за плугом, яростно понукал коней и щелкал кнутом, а Кристль, словно подхваченная ветром, рвалась вперед, как будто опасаясь, что и ей достанется от сердитого парня.