Солдат идет за плугом

— Mein armer Karl![46] — чуть не вскрикнула вслух Эльза, захваченная потоком своих мыслей и пораженная тем, что услышала. "Берта уговаривает нас молчать, а эта советует говорить, выкладывать все, что есть на душе. Вот если б крикнуть про Карла! Крикнуть бы так, чтобы все слышали! Какой он был добрый и безобидный… Как его убили и как она потом получила это вышитое полотенце… Хотя нет, учила же ее фрау Блаумер держать язык за зубами, быть начеку и ждать… ждать!.."

Словно чувствуя, что у нее опять может прерваться дыхание, Хильда Кнаппе поднесла руку к шее и потрогала пальцами красный шнурочек. Веки ее судорожно задрожали. Потом она успокоилась, и на ее лице выступило снова всегдашнее энергичное выражение. Но больше она ничего не сказала.

Поднялся невообразимый шум. Десятки женских голосов заговорили враз: удивленные возгласы, взволнованные вздохи, чья-то спокойная убеждающая речь. А когда шум немного утих, раздался вдруг густой, слегка надтреснутый голос Иоганна Ая.

Он и на этот раз держался возле Гарифа. Теперь старик уже не тянулся перед сержантом, однако нельзя было сказать, что он держится свободнее. Руки его были неподвижно опущены вдоль тела, даже в голосе слышалась почтительная сдержанность. По всему было видно, что бывший баронский слуга не отказался от желания угодить сержанту.

— Ха, вот тут фрейлейн Кнаппе предлагает откровенно выкладывать все, что лежит на душе! — донесся обрывок его речи, заглушаемый женскими голосами. — Если на то пошло, так у меня на душе, Herr Kommandant, судьба сына и невестки. Разрешите мне сказать? — И, не дожидаясь ответа сержанта, Иоганн продолжал: — Война отняла у меня и сына, и невестку! Как вашего Филю. И не было у них ничего, даже полоски земли. Только Марта у них была…

Шум, всколыхнувшийся снова, словно ветер, совсем заглушил голос старика. Было видно, что он продолжает говорить, но разобрать нельзя было ни слова. Иоганн стоял в той же позе, руки по швам, лицо — бесстрастно; и все же казалось, что он немного оттаял и радуется тому, что находится возле сержанта. Он то и дело обращался к нему, словно Гариф мог его понять, и в глазах старика, с воспаленными от дыма веками, горела душевная мука, которой решаются поделиться лишь с самыми близкими людьми.

Когда, наконец, стало тише, Иоганн уже кончал свой рассказ. Он и не заметил, что женщины угомонились, иначе не кричал бы так:

— Herr Kommandant, я у барона был слугой и никогда не думал ничего приобретать, ну там клочок земли или еще что-нибудь. Не было у меня и сейчас нет ничего. Вот только Марта у меня… Мой покойный сын мечтал иметь клочок земли, а я — я и земли не хотел. А теперь хочу, теперь хочу!..

Шум совсем затих. Капитан Постников, подавшись вперед, старался получше разглядеть старого немца. Но тут Берта не вытерпела. Подойдя к Иоганну, она слегка потянула его за рукав:

— Скоро вечер, старик, а нам еще ужин готовить. Запрягай лошадей!

Потеряв внезапно нить рассказа, Иоганн не сразу понял, чего от него хотят, потом издали поклонился капитану, четко откозырял сержанту и, довольный собой, двинулся к фуре.

Женщины заторопились в поле. Собрание окончилось.

Хильда вдруг отделилась от женщин, спешивших на свои участки, и подошла к Берте. Повариха, одна, без помощи старого Ая, старалась поднять бидон в кузов фуры.

— Берта, мне нужно вам кое-что сказать, — обратилась к ней Кнаппе, и в голосе ее звучало то доверие, которое возникает внезапно и остается на всю жизнь. Они вместе подняли бидон, но ответа фрейлейн не получила.

— Нам непременно надо поговорить, Берта, — продолжала Хильда, выжидательно глядя на нее.

— Что ж, поговорим, поговорим, — ответила не особенно приветливо Берта. — Да садись же, наконец, Иоганн! Сел? Но-оо!

И, держа в руках вожжи, побежала рядом с фурой.

Глава XVI

Солдаты, которые провоевали всю войну с Онуфрием Кондратенко и помнили его хмурым и нелюдимым, говорили, что "батю" теперь не узнаешь — так он меняется с — каждым днем. И верно: куда девался старый повозочный ворчун, которому можно было дать на вид лет шестьдесят с лишком, небритый, с воспаленными от бессонницы глазами, заменявший членораздельную речь сердитым бормотанием, уснащаемым то и дело любимым словечком "холера"?

Теперь "батя" усвоил какие-то молодецкие ухватки, был весь полон какого-то праздничного волнения. С первых дней мирной жизни он начал ежедневно бриться, начищать до блеска пряжки, пуговицы на гимнастерке и свои "шикарные" сапоги. Наконец, с великим увлечением пустился в изучение "той клятой гитлеровской экономики".

Этим делом он занимался со страстью. Дошло до того, что он — украинец до мозга костей, усвоивший за четыре окопных года не так уж много иностранных слов, — вдруг начал собирать разные немецкие книжки и даже пробовал читать их по слогам.

То и дело захаживал он во двор то к тому, то к другому из жителей Клиберсфельда, внимательно присматривался к хозяйству и быту немцев. Число записей в заветном "пергаменте" росло, но "батя" никому их не давал читать.