Солдат идет за плугом

— Дневальный Краюшкин! Завтра подъем на час раньше! — коротко приказал сержант. — Час строевых занятий для всех без исключения!

— И чого ж це "для всех без исключения?" — спросил Кондратенко, также ни на кого не глядя, — слово "рахе" написав на стенке кто-ось один. Той шо не признает ничего — только "месть" и "месть". Ото нехай и выполняе целый час…

Краюшкин и Бутнару сразу понимающе переглянулись, но на большее никто не осмелился.

Варшавский по-прежнему стоял у окна, не повернув головы, и это как бы подтверждало догадку старого солдата. Но кто смеет оспаривать приказ сержанта, памя туя о покровительстве, которое он все время оказывает Варшавскому, — покровительстве, кстати говоря, всем известном и молчаливо признаваемом всей командой? Кондратенко впервые сказал сейчас об этом вслух. Что же ответит на это сержант?

— Час строевых занятий для всех без исключения! — бледнея, повторил приказ Асламов, не повышая голоса. — А кому не нравится этот приказ, может подать на меня рапорт.

Казалось, достаточно ясно: сержант не отрицает, что Юзеф — его слабая струнка. Похоже, что он даже собирается узаконить это положение.

"Rache? Месть? Час строевых занятий для всех без исключения!.."

Григоре вспомнил про учительницу, которая осталась там, на улице, и после всего, что случилось, их разговор о скрипке и о Кристль показался ему неуместным.

Он быстро вышел со двора, надеясь застать Хильду Кнаппе на тропинке, где он ее встретил, но увидел, что она уже спускается в долину.

Фрейлейн Кнаппе возвращалась с пустым ведром.

Глава VI

Месть!

Одно это слово, написанное неизвестной рукой на стене замка, всполошило всю деревню. Обнаруживались совсем неожиданные вещи.

На первый взгляд, никаких перемен не произошло. Берта Флакс, как и прежде, строго соблюдала распорядок дня. Чувствуя ее надзор, во дворе целый день суетился то с метлой, то с граблями в руках старый Иоганн Ай; под ее суровым и непримиримым взглядом с самого раннего утра выполнял разные тяжелые работы всегда молчаливый и во всем покорный ей Фриц Хельберт. Женщины все так же работали в поле. Но Григоре сразу почувствовал — что-то нарушилось: умолкли песни. Порой он замечал укоризненные взгляды. Дружба между ним и немками, сотканная из тысячи мелочей, распадалась на глазах…

Стоило ли радоваться, что после истории с Гертрудой Гарифа не встречали больше насмешливыми намеками, что девушки перестали разыгрывать его и делали вид, что вовсе его не замечают?

Бутнару несколько раз пробовал заговорить с ними, переломить это настроение. Он затягивал вполголоса песенку про мельника, пел по-молдавски, потом по-немецки, но никто ему не подпевал. Солдат начал выходить из терпения.

Однажды утром, когда часть женщин уже вышла из-за стола и собралась у ограды в ожидании повозки, Григоре подошел к ним и опять попытался завязать разговор.

То ли в насмешку, то ли всерьез никто не отвечал ему.

— Что, может быть, вам не нравятся советские солдаты? — спросил он, выведенный из себя. — Соскучились по тем, другим?

Он тут же понял, что хватил через край, но было уже поздно.

На этот раз молчание было недолгим. Все та же взбалмошная Гертруда собралась ему ответить. Девушки сбились вокруг нее. Видно было, что она не намерена шутить, как в тот раз с сержантом. Выйдя вперед, она гневно взглянула на солдата, набрала воздуху — и…

В эту минуту во двор вбежала маленькая скрюченная старушонка — тетушка Шнурре — и, кинувшись с кулаками на Гертруду, пронзительно завизжала:

— Придержи язык! Молчи! Проклятая девчонка! В Сибири погибнешь! Сжальтесь, Herr Kommandant, — взмолилась она, — не обращайте на нее внимания, на эту дурочку. Эта взбалмошная девчонка — моя племянница.

Гертруда, подавленная, сносила пинки и толчки, которыми ее осыпала старуха, пока не завидела издали Асламова. Сержант спешил к Григоре, привлеченный, видимо, всей этой суматохой.

Гертруда вмиг стала неузнаваема. Съежившаяся было под градом ударов, девчонка сразу горделиво выпрямилась и встретила взгляд сержанта прямым взглядом. Только пылающие щеки говорили об этой мгновенной перемене. Только они выдавали глубокую, затаенную обиду девушки.

Кто б мог догадаться, что поцелуй, который сержант влепил ей при всех среди бела дня, поцелуй, которому никто не придал никакого значения, она одна не может забыть до сих пор?

Что кипело в девичьем сердце: любовь, гнев, обида? Кто знает? Как бы то ни было, этот смуглый сержант с узкими раскосыми глазами и монгольскими скулами был в жизни Гертруды первым мужчиной, который смутил ее своим прикосновением.

Тогда она расслабленно опустилась на траву, сраженная счастьем первого поцелуя. Но уже через минуту она пришла в себя. Она смотрела, не веря своим глазам, как Гариф целует и тех, других…

Какое это было горькое отрезвление!

А старуха Шнурре, кланяясь чуть не до земли, умоляла о пощаде:

— Она лишилась рассудка, — ныла тетушка Шнурре, обращаясь то к Асламозу, то к Григоре. — Мы все пойдем, обязательно пойдем в колхоз… Все сделаем, что прикажете.