Солдат императора

Она, кстати, ждала не всегда. Ни о чем не предупреждая, Зара пропадала на день-два каждую неделю. Я в меру переживал. Ревность? Ни в коем случае. Кто сказал, что ревность непременный атрибут любви? Ха-ха-ха, я много читал в прошлые годы, рыцарская культура однозначно отрицала ревность, клеймя ее как самое низкое, что может испытывать влюбленный. Вспомните «Фламенку»[94]. Я вовсе не собирался превращаться в унылого дрочилу Арчимбаута, сожженного ревностью к его Фламенке. Как представлю:

И на себя в безумной злобе,
В жару дрожит он и в ознобе,
Рвет волосы, кусает губы,
Бьет по щекам, сжимает зубы…

Кошмар, правда? А ведь:

Следить за дамой – зряшний труд,
Коль не свести ее в тюрьму,
Куда нет хода никому,
Лишь господину или стражу,
Тогда предотвратишь покражу.

Вот это правда, и ревновать бесполезно. А если отдашься этой мстительной стерве, тогда рискуешь остаться в дураках и превратиться в нечто подобное:

Увы! Ты скорбен, зол, угрюм,
А сердце от любви горит,
Взлохмачен, шелудив, небрит.
Твоей щетине безобразной
Фламенка предпочла бы грязный
Хвост белки или терна ветки.

Ну уж дудочки, верно?

Вы скажете, что этот роман написан двести лет назад, и будете правы. Скажете, что настоящее рыцарство умерло, и это тоже правда. Но ведь ландскнехты себя частенько величали рыцарями, а я ландскнехт… Теперь влюбленный, и ведет меня по жизни Амор – ироничный, веселый, строгий и заботливый владыка влюбленных. Такая вот приятная для меня эклектика.

* * *

Вот черт, что-то я на патетику сбился! Но таково было мое состояние в те счастливые дни, я просто пытаюсь в меру сил передать мое состояние, далекое от боеспособной бдительности.

На мир ваш неумелый повествователь смотрел тогда через огромные розовые очки, которые нацепили мне на нос властные руки поднебесья. Причем на одной линзе было написано большими буквами «Люблю», а на другой «Хочу», и соединялись они дужкой в виде недвусмысленного знака «Х» – умножить. А вы говорите «ревность», хотя вы вроде бы ничего и не говорили.

Как показало время, я вновь ошибался, и ревновать было к кому. Тем более что с той стороны генератор ревности работал с гудением, аж искрился.

Я вряд ли сумею ловко описать наш с Зарой роман. В рисовании жарких постельных сцен не силен, а опускаться до дорожного дамского чтива – увольте. Кому интересно узнать, сколько раз и в каких позах мы бились на половых фронтах? Уверен, что кому-то интересно, но фигушки – это наше и только наше. Я помню каждое объятие, каждый поцелуй, каждое движение тел и не расскажу. Вот такой я гад, собственник и жадина.

Или рассказать, ведь рассказ играет на устах и на кончике пера? Бог знает, как получится.

Она очень мало разговаривала. В основном я – монологом. Мы любили поехать на берег моря на лошадках. Зара с конем делала что хотела, не трогая поводьев и не надевая седла. Я только сзади пыхтел, догонял. Ну пехота я, пехота!

Скачка в прибое, а потом любовь до упаду. Первый раз не повторялся больше никогда, и мы смогли проявить ненасытность во всю широту наших не узких натур. Чего мы только не вытворяли! Впрочем, самые целомудренные наслаждения с Зарой были жарче любого разнузданного разврата, которого полной чашей испито было в прошлые годы.

Замечательный контраст, знаете ли. Днем – армия, грубая, приземленная форма существования белковой жизни, а вечером – любовь в полном объеме, от непременных и продолжительных эскапад шалуна Эроса до томного единения в бытовом беспросвете: натаскать воды, наколоть дров, сготовить покушать, вымыть посуду, протереть пыль, подмести пол.

Зара замечательно колола дрова, кстати. Колун в ее изящных ладонях играючи разваливал самые узловатые-сучковатые пеньки, словно она точно знала, куда нужно ударить и как, впрочем, она и в самом деле знала. Бочка с водой наполнялась ею стремительной пробежкой к колодцу и обратно, будто два ведра, полные воды, весили не больше, чем два ведра, от воды свободные. И снова, впрочем, для ее сильных рук и крепкой спины это была небольшая разница. Впрочем, какое там впрочем?! Вернуть с небес на землю разбушевавшегося андалузского жеребца или передвинуть двухметровый сундук, полный барахла, кажется, требовало от нее не больших усилий, чем подвязать веник. А однажды я видел, как она руками выпрямила погнувшуюся кочергу, что для верзилы вроде меня вовсе не достойный упоминания подвиг, но для девочки-стройняшки, согласитесь, нечто из ряда вон.

Я не стремился сыграть в льва саванн и повелительно разлагаться, пока самка обустраивает лежбище, но моя Зара почти всегда с тихим ласковым смехом ограждала меня от бытовых забот.