Солдат, сын солдата. Часы командарма

— Мне жена на днях говорит о Григории Ивановиче... А должен вам сказать, товарищ генерал, у меня в семье его очень любили. Особенно детишки. Все его дедушкой и дедусей звали. Мы ведь с женой оба детдомовцы — родных у нас нет... Так вот она мне и говорит: «Знать, судьба у Григория Ивановича такая, всю войну прошел человек, в каком только огне не был, а вот умер все же своей смертью». А я ей говорю: «Неразумно рассуждаешь, жена! Сама подумай, что это значит — своя смерть? Домашняя, что ли? Ручная? Ошибаешься, жена. Солдатской смертью умер старшина Петров. Солдатской. А иначе нам и не суждено умирать». Вот так я ей и сказал...

— А жена что? — спросил Василий Михайлович. — Заплакала, наверное?

— Заплакала, — признался Аникин. — Но откуда вы это знаете, товарищ генерал?

— Знаю, — усмехнулся Василий Михайлович. — Не те слова сказали жене, подполковник. Не те. А по мысли верно. Помните: «...И снова бой, покой нам только снится». Чувствуете, как точно сказано: «...Покой нам только снится». Для коммунистов, дорогой подполковник, жизнь — всегда бой. Они живут сражаясь и умирают на боевом посту... Все это так. Но с женщинами, когда у них горе, нужно все же по-иному разговаривать.

— У вас за плечами опыт, да еще какой, — сказал Аникин.

— Да, опыт, — почему-то вздохнув, согласился Василий Михайлович и, тронув шофера за плечо, вдруг совсем иным тоном, как-то очень уж сердито и властно потребовал: — Поехали! Поехали, товарищ. Разве не видишь, уже подняли шлагбаум! А ты зеваешь...

Молодой водитель густо покраснел и огорченно поджал губы. Василий Михайлович посмотрел на солдата и, укоряя себя за ненужную резкость, досадливо покачал головой.

— Понимаешь, брат, терпеть не могу стоять у всяких переездов и семафоров, — застенчиво улыбаясь, пояснил он водителю. — Пустое это занятие, поверь мне. Только время зря тратишь...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

Городок в горах засыпает рано, до полуночи еще около часа, а на улицах уже ни души. Труженик и часовой, поставленный народом на рубеже государства, он издавна привык к солдатскому распорядку жизни. Когда в казармах отбой, это и для всего городка отбой. Значит, пора спать. Здесь принято мерить время и сверять часы по сигналам военной трубы, потому что у солдат и у мирных жителей здесь единая, нераздельная судьба. И когда по ночам посыльные торопливо стучат в окна офицерских квартир, просыпаются все, и слово «тревога», даже сказанное шепотом, поднимает с постели не только военного, но и учителя, и рабочего, и кассира сберкассы, и школьника-старшеклассника.

Здесь — граница.

Безлюдно и тихо в этот ночной час на улицах. Но вот послышались твердые шаги. Это идет офицерский патруль: впереди — лейтенант Геннадий Громов, а за ним — рядовые Сергей Бражников и Александр Сафонов.

Как хорошо они идут! Гордо! А что ж, она понятна, их гордость. «Я отвечаю за вас, люди. Я охраняю вас, — думает сейчас Саша Сафонов. — От врагов охраняю, от беды, от напасти». И лейтенант Громов думает так. Иначе он и не может думать, потому что в этом смысл его жизни. И Сережа Бражников, конечно, должен думать так же. Но простим ему, он полон сейчас другим. Вчера он проходил с Ириной по этой улице. Сережа больше молчал. То, что возникло между ним и Ириной, было настолько новым, неизведанным и, как думал Сережа, таким хрупким и непрочным, что казалось, одно лишь неосторожное слово, одно движение — и всему конец. А это страшно, когда в самом начале — конец. И Сережа с явным опасением прислушивался к словам Ирины. «Какая же она все-таки беспечная. Тут, может, жизнь наша решается, а она все щебечет и щебечет, птаха моя дорогая».

— Смотри, смотри, Сережа, звездочка полетела. Ты что-нибудь задумал? Обязательно надо о чем-нибудь хорошем, желанном подумать, когда смотришь на падающую звезду.

— Я все время об этом думаю.

— А я даже не успела ни о чем подумать. Она так быстро пролетела. А может, это вовсе и не звездочка? Может, это спутник?

— Возможно. Хотя не положено ему здесь пролетать.

— Ты хотел бы на него посмотреть?

— Кто не хочет. Все хотят.

— И я хочу. Очень хочу.

— Увидишь. Ты все еще увидишь, — сказал Сергей и тут же пожалел о сказанном. Он столько обещал ей этими словами. «А ей, наверное, ничего от меня не нужно. И сам я ей не нужен. И мои обещания. Так оно, кажется, и есть. Ирина нахмурилась, прижала руку к сердцу. Чего же она испугалась, глупенькая? Я же ей не вру. Я все, все готов для нее сделать».

— Правда? Ты правду говоришь, Сережа?

— Правду. Ты только поверь мне. Веришь?

Она некоторое время молчала, вглядываясь в него, затем рассмеялась, почти беззвучно, одними губами. И он понял: рада, верит. А он сейчас только этого и хотел от нее, чтобы поверила.

...Потом, вот здесь, у этого дерева, они остановились. Она взяла его за руку.

— Дальше не провожай, не то опоздаешь.

— Не опоздаю, — небрежно ответил он. — У меня в запасе пятнадцать минут, добегу.

— Тогда беги, — сказала она, но руку не отпустила. — Завтра увидимся, Сережа?

— Завтра мы заступаем в наряд.

— Значит, только в воскресенье, — вздохнула она.

— Да.