Солдат, сын солдата. Часы командарма

Было видно, что, играя, он действительно получал удовольствие, потому что любил шахматы. И, выигрывая, он никогда бурно не радовался и, проигрывая, не очень переживал, так как ни в какие чемпионы не метил. Очевидно, у него была другая цель в жизни, и никогда он не ждал от шахмат больше того, что они ему уже дали. И Володя, конечно, был рад тому, что в подразделении нашелся достойный партнер примерно одного с ним уровня. Теперь есть с кем сражаться.

— А ты, Яранцев, не огорчайся так, — сказал Попов. — Сегодня ты мне проиграл, а завтра — я тебе. Игра.

— Да, игра, — согласился Гриша и, подумав немного, добавил: — Пока в твою пользу игра. Пока... — И хотя «пока» это означало «Я с тобой еще поиграю... И не так», он по правилам спортивной вежливости должен был, ну, конечно, должен был, мило улыбнуться Попову и сделать вид, что все произошло так, как и нужно было ожидать. Что проиграл он не кому-нибудь, не какому-то несчастному слабаку, а человеку, сделавшему ничью с Михаилем Талем. Такому, сами понимаете, не грех проиграть. Не стыдно. Конечно, не обязательно все это сказать словами, можно выложить и в обаятельной улыбке — такие улыбки превосходно скрывают нестерпимые муки ущемленного самолюбия. Но, нет, Гриша Яранцев не позволит себе опуститься так низко, он никогда не станет мельтешить, никогда не назовет черное белым, поражение — победой, огорчение — удовольствием. Ясно, что он огорчился, проиграв Попову. Но проиграй он самому Талю, Гриша огорчился бы не меньше, потому что не любит он проигрывать, еще не научился этому. Говорят, что и проигрывать надо уметь, что это чуть ли не целая наука — уметь проигрывать, и что, мол, благо тому, кто ее постигнет. Но Гриша не хочет ее постигать и, может, так никогда и не постигнет.

Словом, он был огорчен проигрышем, зол и не собирался это маскировать ни вежливыми словами, ни обаятельной улыбкой. И все же он улыбнулся, обаятельно, надо сказать, улыбнулся Попову.

— Ну ладно, спасибо, — неожиданно сказал он Володе и крепко, тот даже поморщился, пожал ему руку.

...Сражаясь тогда в шахматы с Поповым, Гриша, как вы уже знаете, забыл про старика с козой. Забыл Гриша и о том, какими словами указал он заступающему на пост караульному Селезневу на пребывание этого старика с козой в недопустимой (с его точки зрения) близости к запретной зоне.

Гриша забыл, а Селезнев запомнил. И от себя кое-что приплел. И пустил байку в ход. Гриша сразу же насторожился, когда заметил, что ребята над ним посмеиваются. В первый день все было еще не очень ясно — ребята вдруг начали задавать ему наводящие вопросы по поводу каких-то шпионов и шпионской аппаратуры, делая при этом вид, что Яранцев либо гроза шпионов, либо автор детективных романов, словом, величайший для них авторитет в этих делах.

Не зная еще, в чем дело, Гриша пока только беззлобно огрызался. Но на следующий день во время перекура у вкопанной в землю железной бочки с песком Селезнев по требованию уставшей от классных занятий публики очень красочно изобразил ту словесную сдачу поста, даже голос Яранцева и тот передал почти похоже.

Все смеялись до упаду, а Яранцев страшно обиделся. Еще бы! Этот клоун Селезнев изображает его, Яранцева, дурачком, простаком и, что хуже всего, явным паникером. Ну, зачем он врет, будто Гриша сказал ему, что старик стопроцентный иностранный шпион и что в рогах его козы размещена рация, а также кино- и фотоаппаратура.

Такое придумать?!

Ну, погоди!

Вслух он, конечно, этого не сказал. Бросил только ничего не значащее: «Силен!» И все, насмеявшись вдосталь, решили, что инцидент исчерпан. Кто-то даже похвалил Яранцева: «Молодец, парень, шутки понимаешь». И Селезнев обрадовался, что все сошло хорошо.

— Ну, да это, конечно, только шутка, юмореска, — сказал он, довольный.

«Я тебе покажу, как со мной шутить», — твердо решил Гриша. И показал.

Каждый вечер перед сном Селезнев обычно дольше других задерживался в умывалке — он проделывал какую-то особую водную процедуру, по какой-то особой, где-то вычитанной системе.

Яранцев не преминул воспользоваться этим обстоятельством.

— Минуточку внимания, господин клоун, — сказал Гриша, когда они остались одни в умывалке. — Видите ли, я присутствовал на вашем удивительном представлении без билета, а я привык за все платить. Словом, получайте! — И врезал. Правой, крепенько так, с размаху врезал Селезневу по левой скуле. И тут же Гриша почувствовал, что сейчас на него обрушится страшный, сокрушительный удар. И не просто какой-нибудь, а по всем правилам боксерской науки и техники. Такой удар, после которого «брык с копыт» и, считай хоть до тридцати, — не поднимешься. Кстати, слово «почувствовал» — не обмолвка, потому что Гриша действительно сначала только почувствовал опасность (должно быть, о ней сигнализировало какое-то особое атавистическое устройство) и только затем уже увидел, как Селезнев мгновенно принял боксерскую стойку: левой рукой прикрыл голову, а правую, согнув в локте, чуть отвел назад.