Солдат удачи

Не барьер, а фильтр, поправился Дарт, вытягивая руку к каменной стене. Фильтр, разделяющий мертвое и живое… Ему казалось — он знает, что сейчас случится. Не поворачивая головы, он произнес:

— Голем! Слышишь меня, мон гар?

— Да, капитан, разумеется.

— Что-то может произойти… что-то необычное, понимаешь? Возможно, я не буду двигаться, но ты не тревожься. Ты ведь знаешь, что люди временами спят?

— Да, господин. Очень странная привычка.

— Однако необходимая. Так вот, сейчас я усну. Возможно, усну… Ты должен меня разбудить. Скажем, через… — он назвал анхабскую меру времени, немного большую, чем земной час. — А до того не мешай, не прикасайся ко мне. Ты все понял?

— Я понял, бвана. — Голем отодвинулся, и отблеск его прожекторов, превращавший стену в туманное зеркало, стал слабее.

Ладонь Дарта коснулась стены, не ощутив ни холода, ни твердости камня. Только легкое сопротивление, будто он протягивал руку к дереву туи.

Не встретив преграды, пальцы прошли насквозь, за ними исчезла тыльная часть ладони, потом — запястье…

Мираж! — мелькнуло у Дарта в сознании. Не камень, а фантом!

Это было его последней мыслью. В следующий миг стены ниши растаяли, свет прожекторов померк, зато в глаза ударило солнце. Яркое, теплое, золотое! Дул ветер, гнал по небу полупрозрачные перья облаков, а вместе с ним — и невесомое тело Дарта, скользившее в воздухе, словно сухой листок или пушинка отцветшего одуванчика. Он мчался над землей, и под ним горы сменялись равнинами, леса — лугами, пашнями и виноградниками, среди которых желтела и алела черепица крыш; крыши сбегались вместе, соединялись в пестрые пятна: там, где поменьше — деревня, побольше — город за каменной стеной, повыше, на холме или скале — замок с зубчатыми башнями или дворец, окруженный парком. Богатые, щедрые земли, обширная страна… Родина!

Глава 20

Родина… Земля, за которую он сражался, проливал кровь и умер в первой своей жизни… Имя ее вернулось к нему как нежданный подарок, как вспышка пламени в ночном холодном мраке.

Франция! Родина!

Ла белле Франс, прекрасная Франция, а не Гасконь.

Впрочем, Гасконь была ее неотъемлемой частью, и стоило только подумать о ней, как замер круговорот пространств, раскинувшихся внизу, и перед ним замелькали иные картины. Стол под раскидистым каштаном, он — на коленях матери, рука отца протягивает глиняную кружку; потом — винный вкус на губах, впервые в жизни… Снова рука отца, жилистая, смуглая, но в ней не кружка, а шпага; Дарт касается рукояти и знает, что это тоже в первый раз… Старая смирная лошадь, потертое седло, уздечка в тонких детских пальцах… овцы, которых гонят по пыльной дороге… на деревянном блюде — свежий сыр с острым запахом, тающий во рту… давильня с огромными чанами и босоногие девушки, что пляшут в них… Одну он целовал на винограднике — тоже впервые…

Да, Гасконь была всего лишь частью Франции, но самой любимой, согретой детскими снами, овеянной памятью юности. Были и другие домены, герцогства и графства, названия коих трепетали на его губах, — Нормандия, Бургундия, Прованс, Бретань, Наварра, Пуату… Были реки, Сена и Луара, Гаронна и Дордонь, были города — Париж и Бордо, Дижон и Нант, Марсель и Тулуза, Реймс и Лион… Древние, овеянные славой имена! Как он мог позабыть их? Сейчас это казалось непостижимым.

Вспомнить остальное… здесь, у этой стены, которая возвращала прошлое не скудными каплями, а бурным неудержимым потоком… Вспомнить все — лица людей и обстоятельства разлук и встреч, годы службы, битвы и раны, приобретения и потери, удачи и неудачи, горе и радость, страх и торжество; вспомнить даже такое, о чем он не хотел бы вспоминать, — ту белокурую ведьму, казненную под Армантьером… Вспомнить, кто бы ни одаривал его минувшим и забытым — сам ли Предвечный или какой-то прибор, изобретение Детей Элейхо, скрывшихся во тьме… Или, как обмолвился Джаннах, ушедших к свету?

Он не додумал этой мысли; другая завладела им — желание знать свое имя, то настоящее имя, которое дали отец и мать, которое носил он с честью и под которым погиб. Дартом он был на Анхабе, но кем — на Земле? Как его звали в Гаскони и в прекрасной Франции? А также в других местах, где он побывал, сражаясь во славу отчизны и короля? Шевалье? Солдат, лейтенант, потом — капитан, генерал и маршал? Нет, то были лишь звания и титулы, редкие вехи жизненных троп, а между ними, всякий день и час, он оставался самим собой, слитым с собственным «я», соединенным с именем… Каким же?