Солдат великой войны

– Этот дом предназначен для другого.

– Нехорошо подслушивать меня, не предупредив о своем присутствии, – возмутился Алессандро.

– Обычно я не вижу необходимости предупреждать о своем присутствии, особенно тех, кто без сознания. Я не знала, что ты очнулся.

– Я тоже. Разве ты меня не слышала? – спросил он.

– Слышала, как кто-то говорил во сне или в забытьи. Ты и сейчас бредишь.

– Я бы не говорил, если бы знал, что ты здесь.

– Я так устала, что не могла подняться со стула только затем, чтобы предупредить тебя о своем присутствии.

– Я тебя не вижу, – в голосе промелькнула злость. – Не могу повернуться, и темно.

– Зачем тебе меня видеть? – спросила она.

– Чтобы знать, с кем я говорю. Почему бы тебе не подойти к окну, чтобы я мог тебя видеть?

– Потому что мне вполне удобно на стуле. Мне тепло, я в пальто. Я здесь для того, чтобы убедиться, что с температурой ты справляешься, принести тебе еду, если ты захочешь есть, и у меня нет никакого желания подходить к окну, чтобы ты увидел мое лицо. Зачем тебе мое лицо?

– Зачем у тебя лицо? Зачем у тебя тело?

– За тем же, зачем и у всех. Чтобы жить в этом мире.

– Тогда почему бы не показаться мне, чтобы я мог жить в этом мире?

– Когда солдат привозят с передовой, после того как они пробыли без женщин несколько месяцев или даже год…

– Или целых два года.

– Они влюбляются в первую же женщину, которую видят. Ты можешь ничем не отличаться от ножа для масла, но они все равно влюбляются в тебя. Это не так и приятно, но происходит постоянно, и мне уже надоело. Даже ослепшие, с изуродованными лицами влюбляются в голос, хотя и представить себе не могли, что смогут еще раз. А что я могу им дать? Ничего. Я всего лишь женщина. Я не конец войны, не конец страданий, не магическое высшее существо, которое сотрет из памяти все, что они видели.

– Ты знакома с творчеством Джорджоне? – спросил Алессандро, попытался сесть, но упал обратно на подушку. – Джорджоне написал картину, которая противоречит твоим словам. На картине женщина утихомиривает бурю, и она – единственная надежда солдата. Тебе, возможно, не нравится эта идея, для тебя это чересчур, но то, что ты отрицаешь, а Джорджоне утверждает, – истина. Я знаю, что некоторые солдаты возвращаются с передовой, прямо одержимые сексом. Я слышал мужчин, которые говорят как животные, даже о своих женах. Они отправляются домой в увольнительную и трахают жен, пока не стирают там все до крови.

– Стирают у кого? – спросила она, гадая, почему позволяет мужчине говорить с ней подобным образом.

– У обоих. Они словно жаждут крови. Трахаются до крови, а то и дальше.

– Откуда ты знаешь?

– Они откровенно об этом рассказывают. Самые грубые думают, что это чистая механика: слишком много дней без секса, простая арифметическая теория трения, вода за дамбой, как ни назови. А потом они говорят так, словно другие солдаты, которые смотрят на них, сидя на земле, более важны, чем жены, оставшиеся дома. Они напоминают котов, которые бросают задушенную мышку у твоих ног.

– Ну не знаю…

– Зато я знаю. Это как-то связано с идеей аккумулированного желания, и многие солдаты чувствуют, что ими движет нечто менее грубое, чем они думают, но у кого есть время в этом разобраться?

– У тебя.

– Только потому, что ты заставила меня думать и говорить. Если бы позволила взглянуть на себя, слова стали бы излишни.

Она ничего не ответила. Это его обнадежило.

– Ладно, тогда придется продолжать говорить… и мне нравится говорить с тобой. Когда солдаты возвращаются домой, их первое желание, знают они об этом или нет, иметь детей, потому что дети – единственное противоядие от войны. На картине Джорджоне женщина и ее дитя спокойны, они – центр вселенной. Солдат может сбиться с пути, река выйти из берегов, но мать и дитя будут спасать мир снова и снова.

– Какое это имеет отношение ко мне? Я ведь тебе сказала. На моем месте могла оказаться любая женщина.

– Это правда. И на моем месте в окопе мог оказаться любой мужчина, дрожащий, раненый. Низведение к изначальному – это не бесчестие. Никто не узнает тебя лучше, чем тот, кто познал тебя, когда с тебя сорвано все наносное. Никто не познает тебя лучше, чем такой, какая ты сейчас, сидящая на стуле в пальто в этой холодной, темной комнате, голодная и уставшая.

– Ты не видишь меня, – ответила она. – Ты не знаешь меня. Мы не видели лиц друг друга. Мы можем испытывать определенное влечение, потому что, возможно, у нас сходное прошлое, и теперь мы барахтаемся в этом месте, но после войны все это исчезнет. Для двух людей на спасательном плоту в море появление корабля меняет все.

– Все зависит от того, сколько времени они провели на плоту, – возразил он.

– Ты не сдаешься?

– Пока нет.

– Ты один из миллиона солдат. Я каждый день говорю с сотней. Половина влюблена в меня. Это ничего не значит.

– Я ни о чем не прошу, – сказал Алессандро.

– Ты думаешь, что покорил меня?

– Нет.

– Тогда откуда такая уверенность?

– Уверенность в чем?

– Отстраненность.

– Во мне никакой отстраненности нет. Я только уверен, что прикоснулся к истине.