Солдат великой войны

– Четыре раза в неделю. Я гребу. Я гребу, пока не появляются видения. Я пью лимонад. Я слышу музыку. Я слышу музыку, Николо, даже когда никто не играет. А ты?

– Нет. Иногда я не слышу, даже когда кто-то ее играет.

– Ты спишь на кровати?

– Разумеется, я сплю на кровати. Кто спит не на кровати?

Алессандро улыбнулся.

– Вы спите не на кровати? Где вы спите?

– На полу.

– На полу? Вы спите на полу? Почему?

Старик посмотрел на юношу и ответил с таким видом, будто делился важнейшим секретом:

– Потому что пол жесткий и холодный.

– Я в это не верю, – обратился Николо к третьему воображаемому собеседнику.

– В котором часу встают монахини твоей сестры?

Николо пожал плечами.

– Спроси ее.

– Господи, – выдохнул Николо. – Я не хочу быть монахиней.

– Я и не предлагаю тебя становиться монахиней, – сказал Алессандро. – Я ничего тебе не предлагаю. Я просто говорю, что интеллект бесполезен, если он не удерживается в жестких рамках умерщвлением плоти с тем, чтобы он мог служить душе. Вот и все. Интеллект отвечает за работу мысли. Тело танцует. И душа поет. Песню, простую песню. Когда любовь и воспоминания переполняют тебя, душа, тоже переполненная, взмывает ввысь и проделывает это в простой песне.

– Откуда вы это знаете?

– Я ее слышал.

– И о чем же она?

– В ней говорится, что в самом конце жизни, когда ты фильтруешь все, что знаешь, у тебя остается только одно-единственное, что может путешествовать с тобой, хотя только Господь Бог скажет, почему.

– И как это понимать? – спросил Николо. – Вы всегда вот так говорите. Дайте мне хоть один конкретный пример.

– Ты про это одно-единственное?

– Да, про это.

– Это не вещь.

– Мне все равно, приведите пример, приведите.

– Хорошо. – Алессандро смотрел на залитый лунным светом городок, на посеребренные склоны холмов и недавно скошенные поля. – Вот тебе крохотный пример, один из миллионов, микроскопический, но он подпадает под то единственное, о чем я говорил. У меня есть настольный ежедневник, книга в кожаном переплете, которая лежит открытой у моего правого локтя. Это вещь. Теперь, когда я стал старым, ежедневник практически пуст. Но я каждый год покупаю новый – по привычке, и когда с кем-то встречаюсь, эта запись выделяется на пустых страницах, как корабль, затертый во льдах Северного полюса. В еженедельнике есть красная тесемка-закладка, и почти пятьдесят лет эта ленточка лежала в зазоре между страницами, прямая, как линия отвеса. Недавно я потянулся к телефонному аппарату правой рукой, чтобы ответить на звонок, а в левой держал открытый ежедневник. Не смотрел на него и сдвинул тесемку на станицу, она скрутилась и легла под углом в сорок пять градусов. Закончив разговор и положив ежедневник на стол, я заметил тесемку. У нее была своя жизнь, независимая от моих привычек, намерений, стремления к порядку, идей и практических действий. Тесемка пересекала страницу, как трепещущий на ветру флаг, как колонна огня.

– И что это означает?

– Иногда ежедневник говорит мне, что я не один. И даже если не говорит, я хочу в это верить, потому что со временем становится очень больно одному, хотя к этому так привыкаешь, что едва терпишь что-то еще. Когда ты один, очень хочется скрасить одиночество, и ты готов обнять то, что добываешь из воздуха. Ты находишь спасение в значениях, до которых раньше бы не додумался, а для этого лучше вставать рано утром, когда голова чистая, а сердце нежное.

– Этого недостаточно.

– Думаешь, нет?

– Да.

– Почему?

– Это все интеллект!

– Ага! – воскликнул Алессандро Джулиани. – И чего-то ему не хватает?

– Не хватает. Вы знаете… Приведите еще один.

– Еще один пример?

– Да.

– Ты знаешь песню «Madre, non dormi…»[100] из «Трубадура»?

– Нет.

– Когда вернешься домой, найди. Она начинается с девятитактовой гармонической прогрессии, от ре-бимоль мажор через ля-мажор и обратно к ре-бимоль.

– Что это такое?

– Музыкальные звуки.

– И?