Солдат великой войны

– Не понимаю, почему ты пошел на такое. Господи, это же твоя нога!

– Ни на что я не пошел, – твердо сказал Гварилья. – Шорникам иногда приходится работать с очень толстой и неподатливой кожей. Ты когда-нибудь вырезал седло? Шорник никуда не годится, если не умеет резать кожу. У нас есть необходимые инструменты и опыт, и мы режем кожу, медь и железо целыми днями.

– Это сделал шорник? Тебе повезло, что ты не умер. Кто это сделал?

Гварилья улыбнулся, смущенно, но и гордо одновременно. Когда молчание Алессандро затянулось, казалось, на вечность, ответил:

– Я сам это сделал ради них. – Он посмотрел на детей. – Не так это было и трудно, потому что я все время думал, зачем я это делаю.

– Как тебе удалось оставаться в сознании?

– Силой воли. Я надолго перетянул ногу выше колена. Она онемела, и крови в ней почти не осталось. Я все чисто вымыл, выпил полбутылки бренди. Протер ногу спиртом, и у меня были все необходимые инструменты. Не найду слов, чтобы описать боль. Справился за час. Тот еще час. Рану я прижег, неделю болтался между жизнью и смертью, потом выздоровел.

Алессандро потерял дар речи.

– Когда я прохожу мимо военной полиции, они отдают мне честь. Как тебе это нравится? У меня никогда не спрашивали документы, ни разу. В моем возрасте, да с этим, – он похлопал по деревянной ноге, – с медалями… Скоро мы уедем на юг. Я возьму себе другое имя. После войны, когда все успокоится, вернемся домой. Алессандро, я убил восемь австрийцев, это я знаю точно. Я провел в окопах больше двух лет. Я внес свою лепту. Они забрали меня от нее, – он посмотрел на девочку, – когда ей и года не было.

– Тебе нет нужды оправдываться передо мной, Гварилья. Я сам подал тебе идею.

Гварилья покачал головой:

– Нет, не ты. Я думал об этом с самого первого дня. Скорее это я подал тебе эту идею.

– Полиция просто придет и заберет тебя.

– Мы скоро уедем, – возразил Гварилья. – Пока мне деваться некуда. Мы живем наверху, так что на работу мне ходить не нужно. Пройдут месяцы, прежде чем они доберутся до нас, а если они придут, я скажу им, что это не я, а мой кузен. Что-нибудь придумаю. Они увидят мою ногу.

– Тебе нужны деньги?

– Мне всегда нужны деньги, но только те, которые я сам зарабатываю. Я узнаю, когда они придут, потому что первым возьмут Фабио.

– Почему?

– По алфавиту. Адами раньше Гварильи. Он работает на соседней улице, между моей мастерской и пиццерией, в кафе на углу. Медали не носит, потому что слишком молодой и знает, что с ним этот фокус не пройдет. Его интересует только одно: оприходовать англичанок, которые приходят в кафе.

– Ему бы понравились американки. В Америке много женщин, хотя он, возможно, этого и не знает.

– Не такой уж он и тупой, Алессандро, просто он красавчик. Ему лицо затеняет мозг, если ты понимаешь, о чем я. Пока его не взяли, я могу спать спокойно. А если за ним придут, есть место под землей, где я могу провести несколько дней.

– Катакомбы?

Гварилья кивнул.

– Там, наверное, тебя начнут искать прежде всего.

– Они боятся. Спускаются туда, лишь когда их гонят офицеры.

– Откуда ты знаешь?

– Я там бывал. Алессандро, как минимум десять тысяч дезертиров живет сейчас под городом.

– Их выкурят. Количество не спасает. Это слишком большой куш, чтобы пройти мимо.

– Ты не знаешь катакомб. Там тысячи входов и выходов. Под землей Рима больше, чем на земле.

– Как они питаются?

– Через рот.

– Да ладно тебе.

– Воруют. Убивают коров и овец, которых находят на полях… тоннели уходят далеко за городские стены. Им помогают люди, такие как я.

– Я собираюсь вернуться, – признался Алессандро.

– Тебя расстреляют.

– Только не сейчас, – возразил Алессандро.

– Из-за этого прорыва?

– Именно.

– Теперь они будут расстреливать столько людей, что им не хватит пуль, – не согласился с ним Гварилья.

– Нет. После перегруппировки им потребуются живые.

– Ты чокнутый.

– Не хочу, чтобы за мной пришли, когда я буду сидеть у постели отца. Он болен. Его это убьет. У меня такое странное чувство, что он будет жить, если я скажу правду. Поэтому я собираюсь сказать ему, что должен вернуться, и вернусь.

– Как видишь, – в голосе Гварильи прозвучала нотка горести, – даже согласившись с тобой, я не смогу ничего сделать.

– Знаю.

– Но ты прислушаешься к моему предупреждению, так?

– Он, возможно, и легкомысленный, но он для меня важнее твоего предупреждения, и он заслуживает шанса на спасение.

– Тот еще шанс.

– Это будет его решение.

– Естественно, это будет его решение. И он пойдет с тобой. Он так молод и так глуп, что пойдет. Они возьмут вас обоих и поставят к стенке.

– Возможно.

Гварилья подошел к детям, которые играли у жаровни.

– Посмотри на них. Я знаю, для тебя они, наверно, не так прекрасны, как для меня…

– Они прекрасны, – перебил его Алессандро.

– Нет, – настаивал Гварилья, – не такие они и прекрасные, но для меня, Алессандро, лучше них никого нет. Я этого не знал, пока не увидел их. Странное дело, как только ты теряешь веру, у тебя появляются дети, и жизнь начинает снова.

Девочка подняла голову.

– Папа, папа! Когда ты сделаешь мне еще одну лошадку? – спросила она.