Солдат великой войны

Ариан сжала губы, потом втянула нижнюю, как обычно делала, если сталкивалась со сложным вопросом.

– Надеюсь, мадам, что его не убьют.

* * *

Высоко в горах зима и лето круглый год тасуются, словно карты, и в последние дни перед выпиской Алессандро в Альто-Адидже заглянуло лето. В чистом неподвижном воздухе солнце сияло от зари и до зари, прибавляя яркости спокойным тонам зимы, птицы распевали во весь голос, а жара выманивала выздоравливающих солдат на снежные поля, сверкающие бриллиантами, хотя сам воздух был теплым.

Как-то утром Алессандро вошел в казарму медсестер, чтобы разбудить Ариан, которая лежала за занавеской, отделявшей спальную часть от столовой и кухни.

Другие женщины, которые полуодетыми стояли у гладильных досок, пили чай из кружек или сидели на койках, шнуруя ботинки, застыли, глядя, как Алессандро опустился на колени рядом с Ариан. И когда просунул левую руку ей под голову, правую положил на плечо и осторожно разбудил, никто не шевельнулся. Наблюдали, словно от этого зависело будущее мира, пока она скромно не натянула одеяло до подбородка. После этого вернулись к своим делам.

Ожидая на улице, привалившись к оштукатуренной стене, уже нагретой солнцем, Алессандро думал о женщинах, которые жили в шале с Ариан. Его тянуло к доброте, которую он в них видел, умиротворенности, безопасности. Даже пальцы у них были прекрасны… и голоса, и как они расчесывали волосы, и как шнуровали ботинки, наклоняясь вниз, а волосы не падали на лицо, а каким-то волшебством удерживались в прическе. Несколько дней назад, когда Ариан сняла платье, Алессандро наблюдал, как поднимается и опадает грудь, видел движения ребер, едва заметных под кожей, изменения цвета кожи, сопровождаемые звуками ровного дыхания. И хотя ни он, ни даже Ариан еще этого не знали, она уже носила его ребенка.

Когда она вышла из казармы, такая свежая после сна, Алессандро спросил:

– Как думаешь, сможешь спуститься вниз до Адидже?

– Смогу, – ответила она. – Насчет тебя не уверена.

– Мне не надо ходить на руке. И потом, если возникнут проблемы, ты меня донесешь.

* * *

Склон от Грюнзе до Адидже сверкал идеальной белизной. Алессандро и Ариан добрый час скользили по нему – то вниз, то наискосок. Упав, только удивлялись – никакой боли: снег был таким сухим и рассыпчатым, что холода они не чувствовали. Хотя белизна слепила глаза, а лица быстро обгорали, они ощущали себя ангелами, населявшими холодный воздух над горным ущельем, которые только и делают, что поют, и их сладкие голоса успокаивают и гипнотизируют бегущую по дну ущелья реку.

На берегу они нашли широкую скалу, верхняя часть которой напоминала обращенную к югу вогнутую линзу. Там они и оставались, пока их согревало солнце, любили друг друга, потерянные для окружающего мира. Иногда волосы Ариан свешивались со скалы, и их подхватывал холодный ветерок, дующий над Адидже. Внизу ревела река, а на гранитном возвышении так припекало яркое солнце, что порой они свешивались вниз, зачерпывали ладонью ледяной воды и пили.

– Как называется та картина? – спросила Ариан, словно внезапно поняла, что не помнит названия.

– Она называется «Буря», находится в Венеции, в Галерее Академии. Ведутся спорят, что это все означает – обнаженная женщина с младенцем, солдат, стоящий неподалеку, вроде бы никак с женщиной не связанный. Но я точно знаю, что Джорджоне хотел выразить этой картиной. Сегодня я видел прекрасное зрелище: медсестры, завязывающие шнурки, расчесывающие волосы, надевающие сережки. Будь я художником, мне бы хотелось это нарисовать. Но вернемся к Джорджоне. Он намеревался восславить природу и показать солдата на пороге возвращения. Меня не удивляет, что ни искусствоведы, ни критики не понимают этой картины. Джорджоне жил во времена чумы, а искусствоведы и критики по большей части прекрасно обходятся без чумы и войны, и многое воспринимают как само собой разумеющееся. О чем эта картина? Она рассказывает о любви. Рассказывает о возвращении домой.

Алессандро направили в бригаду альпийских стрелков, которая держала оборону далеко к северу от Грюнзе.

– Когда война кончится, – он обнял ее, исполненый надежд, – мы поженимся, будем жить в Риме и у нас будут дети.

Она заплакала.

* * *