Солдат великой войны

* * *

К концу месяца лето ушло окончательно, и зима начала устанавливать в Венето[45] свои порядки: облака, закрыв небо, неспешно плыли в Африку, горы покрылись снегом. Когда далеко на севере голубое пятно неба разрослось до таких размеров, что солнечные лучи стали достигать земли, Альпы засверкали вновь обретенной белизной, завораживая любого, кто это видел.

В Колокольню прибыли еще тридцать пехотинцев, которые с самого начала войны участвовали в боях, только южнее. Циничные, вспыльчивые, воинственные, они полностью уничтожили цивилизованный порядок военно-морского контингента, шумели, пакостили в отхожем месте, дрались между собой, играли в карты, пили, блевали, лупили друг друга по спине зачехленными штыками.

Речные гвардейцы оказались в их власти, потому что с ними прибыл сержант, который установил свои порядки и указывал всем, что делать. Их грубый смех, заросшие щетиной щеки, кожные болезни, сифилис, жажда убивать казались такими же отвратительными, как сама война.

Их высылали в ночные патрули, включая в состав каждой группы людей, способных видеть в темноте, обратно они возвращались с добычей — диким кабаном или свиньей, а однажды даже принесли оленя, который сдуру спустился с гор по почти пересохшему руслу реки. По возвращении каждого патруля шел пир горой — мясо, вино, — но изобилие еды и питья лишний раз подсказывало речным гвардейцам, что они обречены.

В какой-то момент облака перекрыли доступ уже не греющим солнечным лучам, и надежда вспыхнула вновь, но вскоре опять выглянуло солнце, а следом за ним показалась вражеская кавалерия. Держалась она достаточно далеко, за артиллерийскими позициями, поднимая облака пыли. Чтобы определить местонахождение конницы, подзорной трубы не требовалось. Конечно, фургоны, которые подвозили провиант и амуницию, тоже поднимали пыль, но кавалерия пылила так, будто дымит паровоз. Всадники без устали перемещались вдоль линии фронта.

— Жаль, что я не в кавалерии, — признался Алессандро Гварилье. — С детства езжу верхом. Всю жизнь учился и верховой езде, и владению саблей.

— Что ты такое говоришь! — воскликнул Гварилья. — Наши пулеметы только и ждут этих ублюдков и их бедных лошадок. Они и минуты не протянут.

Солдаты знали, что грядет, чуяли нутром.

— Они здесь, потому что наступление вот-вот начнется, — говорили они друг другу, глядя на далекую кавалерию. — Пехота прорвет нашу оборону в нескольких местах, а потом эти ворвутся к нам в тыл. Лошади — это тебе не люди. Они не умеют терпеливо ждать. Лошадей приводят непосредственно перед атакой. Уровень воды в реке совсем упал. Надо ждать их у нашего порога дня через два, максимум, три.

Весь фронт ожил, и в окопах прибавилось солдат, пусть и не столько, как на другом берегу реки, где окопы так и распирало от новых касок и штыков. В Колокольню завезли такое количество снаряжения, что в бункерах едва хватало места. Пехотинцы прорубали новые амбразуры, устанавливали новые мины, натягивали ряды колючей проволоки.

— Вы, морские засранцы, не умеете воевать. Вам бы лучше вернуться в море, чего вам тут делать? — спросил один пехотинец, с дискообразным шрамом на месте большей части подбородка.

— Выпиши мне билет, — предложил Бьондо.

Они издевались над Микроскопом, пока тот не объяснил им, почему попал на флот. Его призвали, чтобы чистить трубы и паровые котлы. «Потому что я такой маленький, — объяснил он. — Могу через трубу проползти в котел. И не стоит хвалиться храбростью, пока не заползал в паровой котел и не выбирался оттуда. Если застрянешь, тебе конец. Никто не станет разбирать боевой корабль из-за трубочиста, а застрять там — сущий пустяк. Так что не нужен мне ваш билет. Уж лучше останусь здесь». — Разумеется, он врал: до Колокольни он служил помощником пекаря на военном транспорте.

В день, когда началась артподготовка, из-за гор показались огромные тучи. Точно огромные глыбы, они медленно двигались на юг, прокладывая путь белыми и желтыми щупальцами молний.

Итальянская артиллерия активно трудилась последние недели, чтобы помешать австрийцам создать ударную группировку, а теперь австрийцы нанесли ответный удар, сжатый по времени с сумерек до зари. Снаряды свистели над головой по несколько штук в минуту. Наблюдатели им не требовались — огонь вели по всей площади, уничтожая все подряд.

Когда Алессандро стоял у полигона в Мюнхене, зрелище потрясло его до глубины души.

Теперь же стреляли не сто орудий, а десять рядов по сто, стреляли непрерывно, по сто одновременно, без пауз, не давая расслабиться ни на секунду. Когда снаряд попадал в Колокольню, а такое в ту ночь случалось десятки раз, все падали на землю, надеясь, что крыша не рухнет им на головы.

— Интересно, прикажут ли нам подниматься в атаку, — время от времени говорил пехотинец, стоявший у амбразуры между Алессандро и Гварильей. — Вроде бы такой приказ не поступал, но все может быть. — И смеялся. Повторял это всю ночь. В четыре утра, когда все уже оглохли от взрывов и дрожали всем телом, он повернулся к Гварилье и спросил: — Ты ведь не скажешь им, кто я, правда?

— А кто ты?