Солдат великой войны

— Бери, конечно, — разрешил Алессандро, но уже после того, как большая часть ломтя исчезла во рту здоровяка. — Хочешь и второй? Я все равно не съем. Вот. — Здоровяк бросился на хлеб, точно форель на муху. — Для меня столько хлеба — это чересчур. Я служил на передовой, где едой особо не баловали. А потом, в тюрьме… полагаю, там все голодают.

Лицо здоровяка указывало: говори что хочешь, но подожди, пока не увидел, что заставляет меня съедать столько хлеба. Их молчаливое общение прервал один из молотобойцев, который громко пернул, вызвав цепную реакцию у всех остальных: словно зарокотал пулемет.

Алессандро, который чувствовал, что ему нечего терять, обратился к молотобойцам:

— Я не хочу становиться таким же, как вы. Не хочу быть одним из мускулистых, пожирающих хлеб болванов, которые пердят хором.

— Что ты делал на передовой, убивал? — спросил чернявый молотобоец, похожий на обезьяну.

— Естественно, — ответил Алессандро. — А что еще там можно делать?

— Больше работы для нас, — ответил пожиратель хлеба.

— Я попал в компанию пацифистов?

Они заулыбались, у кого-то зубов не осталось, кто-то мог похвастать половиной, но встречались и такие, у кого их было, казалось, не тридцать два, а гораздо больше.

— Меньше работы, — пояснил один.

— Как я понимаю, тебя волнуют те солдаты, которых убивают, только из-за объема работы, которую из-за них приходится выполнять.

— Мы их не видим, — ответила обезьяна.

— Стыдитесь, — сказал им Алессандро. — Я их видел. Стыдитесь.

— Скажешь это нам после того, как помашешь молотом.

— Скажу, — отрезал Алессандро. — И я не буду есть по шесть ломтей хлеба в один присест. От этого становишься обезьяной, если ты с самого начала не обезьяна.

— Не все тут обезьяны, — сказал солдат, который выглядел идеальной моделью для статуи Персея.

— Ты, по крайней мере, умеешь говорить.

— Мы все умеем говорить, но бережем силы.

— Я провел в окопах два года, — сказал Алессандро, объясняя свою позицию и при этом оправдываясь.

— То не передовая, — ответил Персей, — а нечто совершенно иное. Это блаженство.

* * *

Шагая в колонне из трехсот или четырехсот человек по круто поднимающейся тропе, которая вела через террасы и уступы каменной стены, Алессандро ощущал удивительную умиротворенность. Подъем в гору вызвал внутреннее ликование, которое — возможно, потому, что ему преграждали выход навыки и осторожность, необходимые, чтобы не свалиться вниз, — вращалось, будто сверкающий сердечник электромотора, и стабилизировало душу альпиниста не хуже гироскопа. Однажды Алессандро поделился этой мыслью с Рафи, когда они стали невидимыми для мира: облака надежно упрятали их в расщелинах отвесной стены. Рафи не только понял, что удивило Алессандро, знавшего, сколь далек Рафи от метафизики, но и отреагировал мгновенно, сказав Алессандро, что истинная красота движения вперед проявляется, именно когда все остальное не движется — ни вокруг, ни наверху, ни внизу… вроде колес поезда или телеги, поршней и пропеллеров самолета, корабельного винта или, в случае шагающего человека, его кости, сухожилия, сердца.

Громоздкий, плохо сбалансированный, более тяжелый, чем винтовка, молот сбивал с шага, придавливая к земле, и Алессандро задавался вопросом, откуда у него возьмутся силы махать им по шестнадцать часов в день. Но для других молот казался легким как пушинка.

Группы людей отделялись от колонны на выступах и площадках на разных уровнях, но Алессандро, находившийся в хвосте колонны, поднялся на самый верх, на площадку в сотне метров над дном каменоломни. Его и еще с десяток человек подвели к лесу железных стоек, служивших для разных целей. Их забивали в мрамор, чтобы отделять глыбы, на них крепили кабели, лебедки и крюки, образно говоря, они убивали девственный мрамор, как гарпуны убивают кита, прежде чем его порежут на глыбы мяса.

— Вставай к этой, — сержант подвел Алессандро к стойке, которая доходила ему до пояса. — Работай с ней, пока из тебя не вытечет достаточно крови, чтобы ты потерял сознание.

— Что-что? — переспросил Алессандро.

— Обморок — это счастье, и не волнуйся, тебя отнесут вниз.

— Не понимаю, — признался Алессандро.

— Руки. Кожа слезет с рук.

— Почему бы не использовать рукавицы?

— Лучше без них, — ответил сержант. — С рукавицами это отнимает больше времени, ты сильнее вымотаешься, потому что еще не готов к этой работе, да еще начнется какое-нибудь заражение. Рукавицы прилипают к тканям, которые под кожей.

Алессандро сержанту не поверил, полагая себя достаточно сильным, чтобы загнать в мрамор и эту стойку, и другие, не причинив вреда рукам.

— Все зависит от того, как держать молот, — ответил он сержанту.

— Именно. Чем подвижнее рукоятка, тем быстрее ты сломаешься. Поэтому держи ее крепче, — с этим и отбыл.

Алессандро посмотрел на железную стойку. Верх чуть расплющился и расслоился, но изменения формы от множества ударов молотом, похоже, только повысили прочность верхушки.