Солдат великой войны

— Во дворе моего дома есть античные каменные фрагменты. Нет в них ничего примечательного, кроме возраста. Старая прачка, стирающая блузки в жестяном корыте, в сто раз интереснее. Сосна, гнущаяся под ветром, или взлетающая птица дадут им сто очков вперед, и я знал, что означают эти фрагменты, потому что отец перевел выбитые на них надписи и рассказал мне. После обеда он обычно водил к ним гостей, показывал. Я уже в юном возрасте выучил наизусть эти записи, но они интересовали меня в гораздо меньшей степени, чем служанка, проходившая по коридору на толстых ногах, в синем платье, измятом везде, за исключением той части, что обтягивала ее внушительный зад.

— Почему?

— Живое, — пояснил Алессандро. — Я восторгаюсь живым точно так же, как бедняк — жизнью богача.

— Да уж, это большой шаг вперед по сравнению с любованием задом служанки. Вероятно, ты образованный.

— Как и ты.

Персей слегка поклонился.

— Факультет философии, Рим, год тысяча девятьсот шестнадцатый… доучиться не дали.

— Болонья, тысяча девятьсот пятнадцатый, — сказал Алессандро. — Факультет эстетики. Доучиться не дали.

Запах горячего хлеба проник сквозь парусиновые стены палатки: по словам Персея, открылись дверцы духовок.

— Ты не ел трое суток. Тебе надо набраться сил.

— Как я смогу есть? — спросил Алессандро, поднимая забинтованные руки.

— Не говорили глупости, ты без труда удержишь ломоть горячего хлеба. Ты похож на кенгуру, но сможешь есть все, что захочешь. Даже поднять миску раскаленного супа, как казак.

— Подожди. Прежде чем ты уйдешь… Рим по-прежнему прекрасен. Пропорции те же, цвета, свет, тени.

Персей, уже направившийся было к выходу, обернулся.

— Знаю. Недавно там побывал. О нем будут заботиться женщины, так? Им придется взять на себя обязанности хранительниц, потому что многие из нас умерли или умрут. — Алессандро кивнул. Мысль ему понравилась. А Персей добавил: — Это логично, что мы любим их, и они будут окружены прекрасным, а потом у них народятся дети.

* * *

Съев несколько ломтей хлеба и наслушавшись дружеских шуток о лапках кенгуру, Алессандро приступил к работе. Ему нацепили на спину носильную раму, а потом нагрузили ее так, что коленные сухожилия едва не лопнули. Казалось, он не выдержит такого веса. Его начало шатать при первых шагах, он тяжело дышал уже в самом начале подъема, ему приходилось контролировать каждое движение на поворотах, потому что усталость и инерция на пару могли столкнуть его с ничем не огороженного края тропы.

Кое-где столбы и натянутые между ними тросы ограничивали этот край, но хватало мест с выступами, о которые ударялась ноша, отталкивая его к бездне.

Хотя каждый шаг вызывал боль, вскоре он поймал ритм, начал узнавать путь, выпрямился и даже грезил наяву.

Когда забинтованные руки оказывались перед глазами, порой он взмахивал ими, чтобы сохранить равновесие и не упасть, ему хотелось пожалеть себя. Еще бы, он выглядел таким несчастным. Однажды во время войны они схватили добрую панду, совершенно одинокую, и наматывали на ее толстые лапы бинт, пока она уже никому не могла причинить вреда. Потом заставили таскать железные стойки по крутым лестницам, выматывая донельзя. Они были плохими, а она — хорошей. Она всегда знала, как поступать правильно, а они всегда знали, что поступать надо неправильно. И все из-за деревянной куколки со скрипучими шарнирами, поставленной начальником, которая сидела, болтая ногами, на высоком стуле в военном министерстве и писала приказы, которые все переворачивали с ног на голову. Злая деревянная куколка смеялась и качалась взад-вперед на своем стуле, в то время как панда носила и носила, но со временем панда дала себе слово, что снимет повязки, приедет на поезде в Рим и разнесет эту деревянную куклу на тысячу кусочков.