Солдат великой войны

— Может, тебе следовало взять моих, а мне — твою. Они были ненасытны, просто набрасывались. Наверно, думают, что солдатам именно это и нужно. Они, кстати, лучше других должны знать, что некоторые части тела, как над ними ни трудись, иной раз затвердеть не могут.

Алессандро сел за пишущую машинку, хрустнул пальцами, разминая.

— Мы дальше пекарни не пошли. Пекарь угостил нас свежим хлебом и чаем, так что теперь я, наверное, уснуть не смогу.

— Это неважно, — ответил Штрассницки. — К тому времени, как мы закончим, до подъема останется самая малость. Скажи-ка, почему итальянцы всегда непредсказуемы в отношении женщин?

— О чем это вы?

— Она хотела тебя. Жаждала. Я это видел.

— Я не захотел.

— Почему?

— Когда мы сидели в пекарне за мраморным столиком, на котором пекарь раскатывает тесто, мое желание, ранее сильное, прошло. Смерть не ослабляет верности — только усиливает.

— А кто умер?

— Женщина, которую я люблю.

— Понятно.

— Когда возможности встретиться уже нет, страсть оживает с новой силой.

— Как у Данте с Беатриче.

— Возможно.

— Я знаю, как думают итальянцы, — продолжал Штрассницки. Он мог не проявлять мягкости к своему пленнику. — Уйди в мир душ сейчас, и будешь готов к нему, когда настанет время туда попасть. Посвяти себя вечности и страдай, чтобы страдания не стали для тебя сюрпризом. Ты римлянин, так?

Алессандро кивнул.

— Естественно. Рим — подготовительная школа для Града Небесного, этакий трамплин. Ты берешь земные удовольствия и переводишь их на язык божественного.

— Это называется искусством, — вставил Алессандро.

— А если смерть всего лишь ничто?

— Даже если небес не существует, я побываю там, потому что сам их создам.

— А как насчет удовольствий и веселья?

— Можно и веселиться, если хочется, оставаясь при этом набожным.

— Как Фома Аквинский и Августин? Они в свое время повеселились.

— Мне об этом ничего не известно, — в голосе Алессандро послышались чуть ли не надменные нотки, — но именно Бог решает все вопросы, связанные с жизнью и смертью. Это я узнал на войне.

— Думаешь, Бог собирается познакомить тебя с операциями австрийской армии?

— Не знаю, но, если бы и собирался, наверное, первым делом Ему следовало забросить меня в Вену.

* * *

Штрассницки не переставал удивлять. Наутро после бессонной ночи и для большинства гусар, и для него самого, проведенной в ярко освещенном лагере у города, он погнал всех к горам, которые казались лиловыми в лунном свете, чтобы с приходом зари стать красными, розовыми, светло-розовыми и, наконец, ослепительно-белыми, чуть прикрытыми дымкой тумана.

В поисках места, где он побывал до войны, фельдмаршал вел свои колонны через сосновые леса у подножия холмов. Лошади прибивали траву, перескакивали через стволы упавших деревьев, а полосатые дикие кабаны в ужасе наблюдали за тремя сотнями всадников, которые не обращали на них никакого внимания.

Миновав дубраву, они оказались у красных скал, поросших невысоким хвойным лесом, затем последавали пастбища и болота, а потом они выехали к прекрасному озеру, окруженному гранитными выступами, между которыми встречались полоски берега с мелким белым песочком.

Они бы остановились в любом месте, но Штрассницки направил их на западный берег озера, где в него впадала стекающая с гор река. Длинный язык гранита формировал скат, спускающийся в озеро, и река стекала по нему пятью или шестью прогревающимися на солнце потоками, где-то по дуге, где-то задерживаясь в небольшой запруде, где-то водопадом, а сам гранит цветом напоминал шкуру слона. Особенно сильно вода прогревалась во впадинах, так что стекала в озеро насыщенной кислородом и приятно теплой.

Здесь они провели день. Составили оружие пирамидами и спали, положив головы на седла. Бродили по протокам, которые струились от пруда к пруду, лежали во впадинах с теплой водой, прыгали в озеро с высоты в десять метров, вновь забирались на обрыв, используя уступы и искривленные стволы сосен, укоренившиеся в расщелинах.

Они ничего не ели, зато выпили много воды. После нескольких часов, которые большинство солдат проспало, Алессандро вызвал Штрассницки. Он сидел на плоском камне, смотрел на вершины сосен, курил трубку, и запах дыма ничуть не уступал аромату сосен. Он повернулся к Алессандро.

— Сюрприз. — И указал на пишущую машинку, стоявшую на камне неподалеку с уже вставленным в каретку листом, который чуть покачивался на ветру. — За работу! Бернард, он хорошо разбирается в машинах, разобрал ее, чтобы везти каретку в одной суме, а клавиатуру в другой. Какой роскошный антураж для занудной работы. Мы напишем донесения за два дня, а то и за три или четыре.

— Как же мы это сделаем? — удивился Алессандро. — День еще не закончился.

— По образу и подобию, — ответил Штрассницки.

Алессандро не стал спорить, поставил машинку на колени и хрустнул костяшками, разминая пальцы. «При такой близости машинки, — подумал он, — можно удариться локтями».

— Готов? — спросил Штрассницки, щурясь от яркого солнечного света.

— Да.

— Хорошо. Поехали. Я намерен не указывать время и все такое. Доложу, что написал это не сразу, а значительно позже.