Солдат великой войны

— Все было гораздо сложнее, пока я был генералом, — Штрассницки смотрел мимо сосен со стволами цвета ржавчины на горы, вздымающиеся к синему небу, — и стало совсем просто, когда я стал фельдмаршалом. Фельдмаршал обычно командует одной или несколькими армиями. Это звание несет еще и политическую нагрузку, и по-хорошему я мог бы командовать фронтом. Но, раз у меня всего триста человек, это исключено. Вместо этого я иду, куда хочу, и делаю, что хочу, стараясь не наступать никому на пальцы. Если я вторгнусь в зону операций другого фельдмаршала, мое присутствие станет вызовом его власти, поэтому все только рады, что я никуда не лезу. Вот почему мы путешествуем, ездим всюду, где никто не сражается, и участвуем в воображаемых битвах, причем никто не может ни подтвердить нашего участия в них, ни обвинить нас в том, что никаких сражений не было вовсе. Я набрал еще триста человек, потребовал денег на их подготовку и обеспечение, забрал триста настоящих кавалеристов с русского фронта, отправил их домой к семьям, чуть изменил их имена и фамилии, и, оп-ля, моя призрачная часть вылилась в настоящую, эскадрон за эскадроном, человек за человеком. И в сражениях гибнут только они. Настоящего солдата могли звать Хартмут Данкхаузер. Его комиссовали до того, как мы выступили, а призрачный Хартмут Динкхаузер отправился с нами. Когда Динкхаузер умирает, о нем сообщают в газете, но кого это волнует? Или ты думаешь, кто-то действительно за этим следит?

— Вся бюрократия существует для того, чтобы за этим следить, — возразил Алессандро.

— Именно. У фельдмаршала есть свой штаб. В промышленной стране или в армии, комплектуемой по призыву, ты можешь все, если контролируешь документооборот. Война начинается с манифеста на бумаге и заканчивается бумагой о перемирии. Бумага решает все. Бои — дело второстепенное. Продолжаются они короткое время, результаты зачастую неопределенные, и помнят их… на бумаге. Я мог бы сражаться с монголами или турками, если бы они стояли у ворот Вены, и в этом случае забыл бы о пацифизме. Но теперь мы воюем абсолютно ни за что. Никто не знает, что именно следует спасать, а потому ничего и не спасется. Миллион человек умирает, атакуя и защищая клочок земли, ничем не примечательный до войны. И ведь он останется таким же непримечательным после ее окончания. Когда потомки посмотрят на это время, они будут смотреть глазами побежденных. Ты видел поле боя, усеянное трупами, так? Разумеется, видел. Первое, которое я увидел, подорвало мою веру во все, кроме любви и мира. Я смотрел и думал: потребовались миллиарды людей и несколько тысяч лет, чтобы дойти до такого и создать кофеварку. Мы сражаемся не за идею и не за жизнь. Государства одинаковы с обеих сторон. Мы наслаждались компанией друг друга до войны и будем наслаждаться после. Действительно, вы предательски напали на нас в Тироле, но после того, что мы натворили на Балканах, это более чем заслуженно. Нынешнее время слишком быстрое для империй, которые могут формироваться и существовать, когда мир движется вперед с куда меньшей скоростью. Чем быстрее все происходит, тем меньше вероятность того, что один может управлять многими, потому что за всеми изменениями в масштабе империи не уследить. Австро-Венгрия обречена на развал. В Хофбурге этого не хотят. Само собой. Как и все, они знают, что случится, если Австрия отдаст все. Она останется на карте кучкой мышиного дерьма. Но все равно так и будет. И в сравнении с этим все остальное, наши поступки, участие, точнее, неучастие моего полка в боевых действиях, сущие пустяки.

— Как вы можете со спокойной душой разъезжать по стране, в полной безопасности, останавливаться, чтобы искупаться и поесть устриц, словно ты в отпуске, когда людей рвут в клочья и убивают всеми возможными способами в грязи окопов?

— Поскольку цель любой войны — мир, я сразу выбрал его. Если бы все поступили так же, то в грязи окопов никого бы не рвали в клочья и не убивали всеми возможными способами.

— Не у всех есть такие привилегии. Вы это делаете, потому что в звании фельдмаршала командуете крохотным отрядом.

— Я это понимаю, — кивнул Штрассницки, — и получив редкую возможность, о которой большинство людей не может даже мечтать, я поступил бы непростительно, если бы упустил ее, верно? Поэтому я использую ее по полной.

Алессандро оставалось только удивляться. Он подумал, что никто никогда не поймет, что такое война, поскольку она разнообразна, как жизнь. И думать, что это одни сражения, большая ошибка.

— Вы не уничтожили колонну пленных?

— Мы оставили им целый фургон консервов и выпечки, но до Болгарии они все равно не дойдут. Хочу у тебя кое-что спросить.

— Что?

— У некоторых офицеров есть оперные певцы, которых они взяли в плен. Для меня большая удача заполучить итальянского интеллектуала, тем более что, по мнению Вены, это большая редкость. Но тем не менее ты умеешь петь?

— Нет.

— Правда?

— Я пою ничуть не лучше, чем большинство людей, которые не умеют петь.

— Но ты же итальянец.

— И поэтому должен уметь петь?

— Ну да.

— А вы австриец.

— И что?

— Йодль.