Солдат великой войны

— Нет. Нет. Не было у меня сил разыскивать кого-то еще, кроме семьи Гварильи. Мне хватало собственной жизни, своих проблем. Конечно же, у него была семья, но я всегда воспринимал его одиночкой. Он видел в этом мире только себя и, с учетом случавшегося, возможно, все делал правильно. Когда его не стало, его не стало. Мы любили его, такого тщеславного, такого восхитительно глупого. Думая о нем, я всегда улыбаюсь, и уверен, этого он и хотел.

— А Орфео?

— Ты хочешь, чтобы я связал для тебя все концы моей жизни?

— Я просто хочу знать. Вы рассказали мне об этих людях. Вы сказали, что ничего не заканчивается. Я хочу знать, что произошло.

Алессандро замер. Потом поднял руку, как бы говоря: «Подожди». Уже долго сидел, выпрямившись, оторвавшись спиной от склона, и теперь Николо подумал, что он вновь собирается привалиться к земле, но вместо этого Алессандро заговорил:

— Послушай, давай не будем морочить друг другу голову. Я умру сегодня, этим утром. Эта прогулка оказалась не под силу моему сердцу. Когда я пытаюсь отдохнуть, оно продолжает колотиться как бешеное, и я ничего не могу поделать с ним. Грохочет внутри, сбивается с ритма. В груди какие-то пустоты вроде пузырей воздуха. Я не могу ни успокоить его, ни остановить боль.

— Я сбегаю в город за «Скорой». — Николо начал подниматься, и Алессандро видел, что ему очень хочется помочь, и до города он будет бежать без остановки.

— Не нужна мне «Скорая». Сядь и заткнись.

— Но, синьор, «Скорая» отвезет вас в больницу. Там вам помогут.

— Я не хочу умереть в больнице.

— Вы не умрете! Вы будете жить!

Алессандро закрыл один глаз.

— В больнице я и жить не хочу.

— Вы хотите умереть под открытым небом? На земле?

— Мне всегда нравилось быть под открытым небом, на земле. В земле я видел свое спасение. Мне хорошо под звездами, я ощущаю, что именно здесь мое место, именно здесь хочется быть. А теперь, пожалуйста, замолчи, и позволь мне продолжить.

Николо сел, пусть и неохотно.

— Думаю, я сегодня умру, поэтому могу тебе сказать. Никому не говорил, ни жене, ни сыну. Даже священнику. Собирался сказать на исповеди, но всякий раз, когда думал об этом, улыбался, так что в исповедальне признаться не получилось. Никто не любит, когда человек смеется над своими грехами, а я всегда смеялся, черт меня побери, это удерживало меня среди живых. Может, и тебе не надо об этом рассказывать. Кто сказал, что я умру сегодня?

— Вы.

— Но кто знает? А если не умру?

— Я никому не скажу.

— А если скажешь?

— И что будет?

— В мое представление о спокойной жизни на пенсии не входят шесть или семь лет судебных слушаний и показаний под присягой.

— Вы не рассказали мне все остальное, — в голосе Николо слышалась обида.

— Даже не начинал.

— Есть же срок давности.

— Откуда ты это знаешь?

— Я живу совсем не в том мире, что вы.

— Поклянись, что никому не скажешь.

— Клянусь.

— Люди часто говорят одно, а делают другое, но, с учетом твоей клятвы и моего здоровья, думаю, я могу тебе сказать. Я его убил.

— Орфео?

— Орфео.

— Я вам не верю.

— Но хочешь услышать эту историю.

— Да.

* * *