Солдат великой войны

— Я убивал людей в окопах, в укреплениях, в лесу, но обдуманно — никогда. Разница колоссальная. Человек в здравом уме практически не способен пронзить штыком грудь другого человека, если он беззащитен и неподвижен. Во всем мире при отработке удара штыком солдату, который наносит удар, приказывают кричать, когда он вонзает штык в муляж. Штатские думают, что крик нужен, чтобы устрашить противника, но это не так. Он позволяет преодолеть врожденный запрет вгонять лезвие в живое существо и заглушить отвратительный звук, который производит сталь, пробивая мясо и кость. Но хотя это и кажется ужасным, если враг бежит на тебя, ты проделываешь это с готовностью и без угрызений совести. Это так же просто, как чиркнуть спичкой. Я знал, что не смогу подойти к Орфео и хладнокровно его убить. Оставалось только одно: спровоцировать его, но я не знал, как.

— Вы могли бы как-нибудь его обозвать.

— Он бы подумал, что я ему льщу.

— Могли толкнуть, ударить. Он бы разозлился.

— Скорее рухнул бы как подкошенный.

— Вы могли вызвать его на дуэль.

— Полуслепого толстого старого карлика с трясущимися руками и тиком? Он бы посмеялся.

— Как же вы это сделали?

— Ты не поверишь.

— Поверю, не сомневайтесь.

— Не поверишь, но это правда. Во-первых, его предстояло найти. Я пришел в тот огромный зал в военном министерстве, где Орфео восседал на возвышении над остальными писцами. И обнаружил, что там никого нет, если не считать флагов разных бригад и дивизий, и возвышения тоже нет. Толстый парень из кабинета чуть дальше по коридору, увидев меня, закричал: «Ты! Ты! — и замахал рукой, подзывая меня. — Я увидел твое изумленное лицо. Ты, наверно, бывал здесь, когда война велась из того зала. — Я кивнул. — Теперь это плац для новобранцев, которых отправляют в учебные лагеря. Кто теперь пойдет в армию, когда война закончена?» «Умные», — ответил я. «Это немного похоже на coitus interruptus, правда?» «Некоторым ничего не остается, если они молоды», — ответил я.

— Что такое coitus interruptus? — спросил Николо.

— Coitus — заниматься сексом, — ответил Алессандро, — а interruptus — когда это внезапно прекращается.

Николо захохотал.

— Кому захочется interruptus?

— Как, по-твоему?

— Не знаю. Но, думаю, это глупо. Зачем останавливаться, если ты уже начал? Зачем начинать, если собираешься остановиться? Я думал, в сексе останавливаются постепенно, как утка, приводняющаяся на поверхность пруда.

— Да, но ты можешь представить себе что-то, почему может возникнуть необходимость остановиться в определенный момент?

— Нет.

— Хорошенько подумай.

— По случаю праздника?

Алессандро поморщился.

— Да не знаю я! Чего вы от меня хотите? Мне ужасно хочется заняться сексом. Хорошо. Некоторые люди останавливаются посередине. Бум! Это их проблема. Не хочу о них даже говорить. Забудем о них. Невероятная глупость идти в армию после войны.

— А как насчет детей?

— Что насчет детей?

— Иметь детей.

— В смысле — иметь детей? — в отчаянии воскликнул Николо.

— Они могут появиться.

— И что?

— Может, это веская причина для того, чтобы резко прерваться?

— Чтобы у тебя появился ребенок?

— Нет, идиот! Чтобы не появился!

— Не понимаю.

Алессандро сел.

— Как, по-твоему, появляются дети?

— Мать и отец что-то делают перед сексом — с тряпкой, или каким-то высушенным растением, или сваренным вкрутую яйцом, которое отец кладет в мать или что-то в этом роде с помощью резиновой груши и стеклянного блюда.

— Нет, — сказал Алессандро. — Не совсем так.

— Нет?

— Нет, ты просто должен заниматься сексом. Если женат — пятьдесят раз, если не женат — один.

— Вы шутите!

— Я не шучу.

— Я думал, надо сделать что-то еще.

— Больше ничего не требуется.

— Хорошо, буду знать, — кивнул Николо, — потому что, вы понимаете, я могу… вы понимаете.

— Теперь ты видишь, как безумен мир, Николо? Каким бы он ни был неописуемо прекрасным. Представить себе не мог, что в последние часы жизни буду сидеть на камне под звездным светом на горном склоне, объясняя азы половой гигиены ученику с пропеллерной фабрики.

— Что ж, теперь я знаю.

— Хорошо.

— Так что там с Орфео?