Солдат великой войны

— И что мне делать? — спросила Дженет. — Я не люблю яйца, не люблю панировку и не люблю телятину.

— Как же ты выживала в Венеции эти шесть лет? — полюбопытствовал Алессандро.

Подошел официант с наброшенной на руку — на манер мулеты — салфеткой.

— К сожалению, вынужден сообщить, что в связи с войной у нас нет Венского шницеля, Зальцбергского шницеля, Загадочного шницеля, Швейцарского шницеля, Праздничного шницеля, Змеиного шницеля, Гвоздичного шницеля, Оригинального шницеля, Идеального шницеля и Волшебного шницеля.

— А что у вас есть?

— Курица и картофель.

— Как вы готовите курицу?

— На огне, сударь, — сухо ответил официант.

— На открытом огне?

— Нет, сударь. В кастрюле с heisses Wasser[37].

— То есть это вареная курица?

Официанта раздирали противоречивые чувства: воинственность, отвращение, стыд и гордость.

— На фронте гибнут люди.

— Сожалею, — ответил Алессандро. — Принесите нам то, что есть. А что идет с вареной курицей?

— Картофель, сударь, как я уже указывал…

Дженет вскинула руку с поднятым указательным пальцем и зло улыбнулась, но официант не понял, что на самом деле он не указывал на картофель, а лишь упомянул его.

— …небольшой салат. Много минеральной воды. Десерт на ваше усмотрение… пирог с ревенем или фестивальный торт. Пирог с ревенем говорит… — проходивший мимо метрдотель вагона-ресторана положил руку ему на плечо и что-то прошептал на ухо, оставив Алессандро и Дженет переваривать последние слова официанта: «Пирог с ревенем говорит…»

— И фестивальный торт, — со вздохом продолжил официант, — это сахар, тесто и щепотка какао.

— Мы возьмем говорящий пирог.

— Итальянская свинья, — пробурчал официант себе под нос, но Дженет его услышала.

— Я ирландка, — заявила она.

После столь неприкрытого проявления агрессии Алессандро уже не чувствовал за собой вины из-за того, что собирается пообедать, когда люди гибнут на фронте. Вспомнил, что скоро ему предстоит то же самое, по крайней мере, он собирался сам убивать этих людей.

— Принесите нам фестивальный торт, — распорядился он.

После его ухода Дженет повернулась к Алессандро.

— В Англии он бы справил нужду в наш суп.

— Он немец, а я итальянец, — напомнил Алессандро. — Он это уже сделал.

— Слава богу, Ирландия сохраняет нейтралитет.

— На чьей стороне?

— Англии.

— Италия, возможно, вообще не вступит в войну, — сказал Алессандро. — Это не в наших интересах. Да, мы громко шумим, но мы всегда громко шумим, и из этого редко бывает прок. Если мы решимся воевать — против держав Центральной Европы или Антанты, — произойдет это в самом конце, возможно, следующей весной. Мы отправим военный флот в море и несколько раз пальнем из пушек перед самым перемирием. Таков уж итальянский характер.

— Это не английский характер, — заметила Дженет. — И уж точно не немецкий.

— И не русский, — добавил он, поигрывая ножом. — Миллионы русских могут принести огромный урон, главным образом, не себе.

На подъезде к Инсбруку поезд сбавил скорость до пешеходной, минуя проход в огромной баррикаде из колючей проволоки и въезжая на территорию военной базы. Алессандро поднялся с места, удивленный, что гражданскому поезду дозволили проехать через военный лагерь. За составом пристально наблюдали охранники, прятавшиеся в укрытиях из мешков с песком. Лучи прожекторов, направленных на ходовую часть вагонов, странным образом подсвечивали окна, создавая иллюзию, что под ними не рельсы и гравийная насыпь, а портал в другой мир.

Малая скорость поезда позволяла Алессандро внимательно рассмотреть лагерь императорской армии. До самых гор, образующих западную стену долины Русбах, тянулись ряды палаток, фургонов и артиллерийских орудий, а в проходах между рядами горели костры.

Десятки людей толпились у каждого, не меньше сотни пылало в каждом проходе, а по ходу движения поезда продолжали появляться все новые и новые: двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят… Алессандро сбился со счета, а они все не кончались. Алессандро предположил, что в этом лагере сто тысяч человек, а то и больше.

Он почувствовал холодок в спине, словно через окно заглядывал в будущее. А когда холодок прошел, он повернулся к противоположному окну. За ним находился точно такой же мир, еще сто тысяч человек в городе палаток и костров.

Большинство солдат были юноши, чуть моложе его по возрасту. С коротко стриженными волосами, с большими угловатыми лицами лесорубов, или проводников из альпийской деревни, или сыновей бакалейщиков из городков, достаточно больших, чтобы иметь площадь и церковь. Часовые, наблюдавшие за поездом, который проходил через лагерь, выражением лиц напоминали шахтеров, выглядывающих их темноты. И не потому, что их слепили отблески лучей прожекторов. Просто их вырвали из мира, который они знали, и перебросили в другой. В серых шинелях и высоких ботинках, с винтовками и амуницией, они казались немыми, обреченными и странными.

Костры уходили так далеко, что возникало ощущение, будто земля разверзлась и призрачный белый свет идет из ее глубин.