Солдат всегда солдат. Хроника страсти

Кто-то сказал, что смерть мыши от рака повлекла за собой осаду Рима готами, — уверяю вас, событием не меньшего масштаба был развал нашего маленького табльдота. Жаль, что вам не довелось увидеть нас в ту пору: мы сидим вчетвером за столиком в летнем кафе перед зданием английского клуба, скажем, в Гомбурге, [11]пьем чай, смотрим, как рядом на детской площадке играют в гольф. Вы бы сказали: «Нет, эти четверо полностью застрахованы от всех житейских бурь и страстей!» Как тот, если угодно, высокий парусник о белых парусах на синей глади океана, что служит символом всего прекрасного, гордого и нетленного, что Господь позволил создать человеческому разуму. Где найти лучшее убежище? Где?

Постоянство, устойчивость — неужели все это в прошлом? Трудно поверить. Трудно поверить, что долгая покойная жизнь, которая целых девять с лишним лет шла ритмично, как часы или менуэт, враз оборвалась за четыре обвальных дня. Я не случайно сказал «менуэт». Ей-богу, в нашей близости было что-то от старинного танца. Мы всегда точно знали, где бы мы ни оказались и что бы с нами ни случилось, куда идти, где сесть, какой столик всем вместе выбрать. Под музыку санаторного оркестра мы вчетвером все разом, точно кто-то подавал знак, вставали и выходили из ресторана, на улицу, где грело нежаркое солнце, или, если шел дождь, укрывались в каком-нибудь уютном кафе. Нет, такое не кончается. С придворным менуэтом покончить нельзя. Можно закрыть ноты, запереть клавесин. В платяном шкафу и в гладильной могут завестись мыши — они прогрызут нарядные банты из белого атласа. Толпа осадит Версаль, падет Трианон, но менуэт закончиться не может! Этот танец уводит нас к самим звездам, кажется, он по-прежнему звучит на водных курортах в немецких землях Гессен, где мы бывали. Не могу поверить, что больше нет небес обетованных, где медленно плывет прекрасный старинный танец и кавалеры обмениваются с дамами интимными признаниями. Не может быть, что хрупкой, трепетной и вечной душе негде больше обрести нирвану — пьянящую стихию звуков, что, кажется, навеки создана струнными инструментами, которые сами, скорей всего, давно рассыпались и истлели.

Нет, все не так! Какой, к черту, менуэт — тюрьма! Не было музыки — мы вчетвером сгрудились в одиночке, где стоял истерический женский визг. Его не было слышно только потому, что его заглушал стук колес нашего экипажа, катившего по темным аллеям Таунус-Вальда.

И все же музыка была, клянусь именем Создателя! Было солнце, звучала музыка, били фонтаны в виде каменных дельфинов. Я думаю: — ведь если мы, четверо взрослых людей с одинаковыми вкусами, с одними и теми же желаниями казались — нет, не казались, мы были все вместе заодно, то это не могло быть ложью. Если девять лет подряд я обладал красивым яблоком, не зная, что оно с прогнившей сердцевиной, и обнаружил изъян только спустя девять с половиной лет за какие-нибудь четыре дня, — так разве неправдой будет сказать, что в течение целых девяти лет я был обладателем райского яблока? Наверняка в таком же неведении пребывал и Эдвард Эшбернам, и его жена Леонора, и бедная милая Флоренс. Хотя, конечно, если задуматься, получается немного странно: девять лет подряд не замечать гнильцо, по крайней мере, у двух опор нашего четырехмачтового судна, не видеть никакой угрозы нашей безопасности. Двое из нас уже мертвы, а мне все еще трудно в это поверить. Не знаю…