Солдатами не рождаются

— Так как, товарищ батальонный комиссар, пойдем ночью в роты, как обещали? — спросил Люсин весело, может быть, чересчур весело, с улыбкой потягиваясь и поправляя портупею на широкой груди с орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу»; Красная Звезда была новенькая, недавно полученная, а медаль «За отвагу» висела на старой, посекшейся ленточке; эту медаль Синцов видел у Люсина еще тогда, в октябре, под Москвой.

— Раз обещано, будет сделано. — Левашов встал. — Сходим ненадолго к Чугунову.

— Разрешите сопровождать вас, товарищ батальонный комиссар? — поднялся Синцов.

— Не надо, мы с Завалишиным сходим. Корреспонденты по нашему с ним ведомству. А ты отдохни перед боем. С людьми познакомился?

— Познакомился.

— Как выводы? Какое самочувствие?

— Выводы делать еще не готов, а самочувствие хорошее.

— И то хлеб. — Левашов, уже надев полушубок, повернулся к Гурскому: — Комбата вопросами не мучай, пусть поспит, для того и оставляю. У него завтра бой на плечах. А то, может, для верности с нами пойдешь?

— Откровенно говоря, п-предпочел бы остаться, — сказал Гурский. — Тем более, что тут тепло, а свой героизм я успею п-проявить на ваших глазах завтра.

Оставшись вдвоем с Синцовым, Гурский молча поднял палец.

— В чем дело?

— Один вопрос можно? — спросил Гурский.

Синцов кивнул.

— П-почему вы такой молчаливый? От п-природы или не любите журналистов?

Синцов пожал плечами.

— Я сп-прашиваю п-потому, что замечал: бывшие журналисты иногда не любят журналистов.

Синцов снова пожал плечами. Что ответить на это? Журналистов обычно не любят те, кто в душе им завидует. А он не завидует. Давно привык на войне к другому.

— Спать будете? — спросил он вместо ответа.

— Спасибо за исчерпывающую информацию по п-первому вопросу. Можно еще один? — Гурский снова поднял палец.

— Валяйте, — сказал Синцов, расстилая на топчане чей-то полушубок.

— Хорошо знаете Люсина?

«Наверно, лучше, чем ты», — хотелось ответить Синцову, но это значило бы ввязаться в разговор.

— Нет.

— А если чуть п-поподробней?

Этот рыжий заика, видно, что-то почувствовал.

— А подробней у него спросите.

— Грубо, — сказал Гурский.

Синцов ничего не ответил, вынул из полевой сумки тетрадку, вырвал из нее лист, написал на нем: «Ильин, разбудите в 5:30», положил на стол, прижал кружкой, сунул полевую сумку в изголовье и лег на полушубок, подложив руки под голову.

«Если встать в пять тридцать, можно еще успеть сделать все, что хотел: сходить с Ильиным в роту к Караеву, побывать до боя хотя бы в двух из трех. А к семи тридцати, за полчаса до артподготовки, вернуться к себе».

Было слышно, как рыжий шуршит соломой, укладываясь на топчане.

«Сейчас три тридцать. Если сразу заснуть, все же два часа…»

Очень хорошо лежать вот так, вытянувшись, руки под головой, в тепле, на мягком полушубке, а под ним еще солома… Глупо, что сон нейдет. Бывает же так! Дорога каждая минута, а он не идет, и не прикажешь ему…

Сказал этому рыжему про Люсина: «Спросите у него». Вполне возможно, что спросит. А тот расскажет. Рассказать можно по-разному, можно и так рассказать, что будешь лучше всех! Можно рассказать, что проявил бдительность, не захотел в той обстановке, шестнадцатого октября, везти в Москву человека без документов, тем более что знал тебя до этого мало, всего один день… А что это был за день, объяснять не обязательно. И что ссадил тебя, даже не довезя до КПП, тоже не станет уточнять… И выйдет все гладко… Такие, как Люсин, умеют гладко… А можно и по-другому, проще и короче: «Хоть рубите мне голову, а в таких вопросах я формалист. Война есть война, порядок есть порядок». Можно и так. Такие, как Люсин, и это умеют. Так выскажется про войну и про порядок, что хоть шапку перед ним снимай! Ну и черт с ним! Только зло берет, когда похожих встречаешь. Звания разные, а мысль все та же: вот и еще один товарищ Люсин!..

А этот рыжий ездит с ним вдвоем и вместе пишет. Ездит и не знает, кто Люсин. Другие люди, другая газета, другое время… А может, и Люсин стал другим, кто его знает?

«Ладно. Хватит о личном, — сердито оборвал он себя, хотя в глубине души знал, что это не личное. Просто легче думать об этом как о личном. — Ладно, прекратим на эту тему… Как говорится, не моего ума дело!

А что дело моего ума? Майор Шавров смеялся: «Поменьше думай, Иван, лучше воевать будешь». Неправда. Не буду я от этого лучше воевать. И никто не будет. И сам Шавров не хуже воюет оттого, что своей головой думает. Надо мной шутил, а сам думает…

А если бы я оставался, кем был, — газетчиком, может быть, у меня вообще была б сейчас другая психология? Хотя, конечно, глупо так представлять себе, что все мы что-то одно, а все они что-то другое. Оставался бы, как они, газетчиком, тоже, наверно, думали бы по-разному; Люсин — по-одному, этот рыжий — по-другому, а я — по-третьему…

У рыжего на конце каждой мысли — шутка. Так, конечно, жить легче… А умирать, наверное, труднее…»