Солдатами не рождаются

— Ну, изготовим! Но цех останавливать я все равно не дам. Какая польза готовить?

— Установим, не прерывая работы, — сказал Малинин.

— Опасно.

— Сделаем со всей осторожностью. Лучше один раз опасно, чем все время над головой висит!

— Уговорил. Дам приказ, — сказал директор. — Хотел бы я знать, когда ты на фронте был, о чем ты больше думал? О том, чтобы со своим батальоном приказ выполнить, или о том, чтобы какого-нибудь солдата у тебя, не дай бог, не убило? Что для тебя важней было?

— А ты съезди на фронт, повоюй, там узнаешь, об чем люди думают… А без этого все равно не догадаешься.

— Грубо сказал.

— А ты грубо подумал…

Оба с минуту молчали.

— Если б случайно не узнал от одного человека, как ты в ЦК пошел и меня отбил, чтобы по тому письму меня не таскали, если б не знал этого за тобой…

Капустин не договорил и только покачал головой.

«Вон чего, — подумал Малинин. — Значит, не сдержал все-таки свое слово тот человек!» А вслух спросил:

— Что не договариваешь? Если бы да кабы… Не знал бы этого — не сработался бы со мной, так, что ли? Поставил бы вопрос: или я, или Малинин?

— Возможно, что и так.

— А коли так, зря не поставил. Я не из любви к тебе тогда в ЦК пошел. Просто считал, что ты из-за бабы дела не проспишь и что баба, которая сегодня с тобой спит, а завтра на тебя заявление пишет, не стоит того, чтобы из-за нее директора номерного завода снимать. Да и вообще выеденного яйца она не стоит… — сказал Малинин.

И, сказав так, сказал не всю правду, потому что пошел тогда в ЦК все-таки вдобавок ко всему еще и из любви к этому долдону в генеральском кителе. Потому что при всем своем хамстве и других грехах жил этот человек заводом, умел сказать «да» и «нет», пойти на риск, взять на плечи ответственность; мог во время пожара в столярке, как был, в генеральской шинели, броситься в огонь, спасая людей, мог и другое: грудью встать, а не допустить, чтобы завели дело о вредительстве против начальника лаборатории, у которого взорвалась ценная аппаратура… А это пострашней, чем огонь. Была в нем эта черта бесстрашия, за которую Малинин любил даже тех людей, в которых все остальное было ему поперек души.

— Я-то лично и с чертом готов работать, лишь бы он дело делал, — помолчав, сказал Малинин. — А ты, если считаешь, что не можешь со мной работать, иди и доказывай.

— Ну а если пойти пойду, а доказать не докажу? — усмехнулся Капустин.

— Будем и дальше работать, как работали.

— Поздно ходить, привык к тебе… Да и где мне другого такого ангела достанут, как ты?..

Малинин покосился на него и тоже усмехнулся. Давно знал за собой, что в ангелы не годится. Но лицо у Капустина после того, как он сказал эти слова, было непривычно подобревшее, словно он таким странным образом признался в своей ответной симпатии к Малинину.

— Слушай, Николай Иванович, — сказал Малинин, хорошо понимая, что продолжать о том, о чем говорили, им обоим уже ни к чему. — Есть к тебе один вопрос насчет бытовых дел…

Капустин чуть заметно поднял бровь.

«Не беспокойся, не насчет твоих, — подумал Малинин. — Про твои дела знаю, и они меня мало беспокоят… Разбирайся сам с женой…»

— Ты доктора Колчина знаешь?

— Какого Колчина?

— Детского доктора… Ну, из этой… из поликлиники? Мне Овсянникова, из литейки, говорила, что он твоих ребят лечил.

— Знаю. — Капустин вспомнил молодого красивого доктора, которого за последний год несколько раз видел у себя дома. Месяца два назад, когда оба сына сразу заболели дизентерией, а потом ребятам стало заметно лучше, он на радостях задержал доктора — поужинал с ним, распил полфляжки спирта и завез его на машине домой, а сам еще поехал в ночную смену на завод.

— Что он за человек?

— Человек как человек… Детей вылечил… А чего тебе-то?

— Тут дочь у Овсянниковой приехала, партизанка, ты ее видел у меня… Сегодня в цехах выступала.

— Знаю, что выступала.

— Так это ее муж.

— Как муж?

— Когда на войну уходила, муж был.

Капустин откинулся на стуле и задумался, глядя в потолок: о чем же они тогда говорили с этим молодым доктором, у которого, оказывается, жена партизанка?

— Подожди, как так жена? Он ведь женат…

— Как женат?

— Да так, женат! — И Капустин рассказал то, что смутно помнил из своего разговора с этим доктором; как тот звонил из его квартиры домой жене и жаловался, что она у него ревнивая, и даже называл, кто она, — тоже врач, только по женским… Сестра жены заврайздравом. — Помню, я еще тогда подумал: больно уж молодой, чудно такого в тылу видеть… А потом, когда объяснил, что они свояки с райздравом, подумал, что малый, видать, не промах, знал, куда причалить, чтобы за броню зацепиться… Стало быть, это он во второй раз женат?

— Это как считать, — сказал Малинин. — Может, и на двух сразу. Матери-то первой жены не сказал, что на другой женился.

— А что, вполне возможно. — Это предположение показалось Капустину смешным. — Теперь, если от второй обратно к первой, — броней рискует. А если со второй останется, то первая пистолет вынет: или возвращайся, или пулю между глаз!