Солдатами не рождаются

— Ну, иди, иди, — сказал он. И даже подтолкнул ее, словно предчувствовал: она собирается сказать ему, что не пойдет ни в какой театр.

Она послушно пошла, но потом обернулась и увидела, что он еще не ушел и глядит ей вслед.

— Федор Федорович, а можно вам написать?

— Пиши, если не лень.

— А какая ваша полевая почта? Я запомню.

— Пятьсот четыре тринадцать — д. Иди, чего встала?

И она, снова повернувшись и повторяя губами «пятьсот четыре тринадцать

— д, пятьсот четыре тринадцать — д», потянула за ручку тяжелую дверь.

Домой Серпилин добрался поздно. Спускаться в метро и толочься среди людей не хотелось, и он прошел всю дорогу пешком.

— А где мама? — спросил он открывшего ему мальчика.

— На работе.

— Поздно!

— Она по суткам работает: сутки работает, сутки дома.

— А где? — Серпилин почему-то не подумал вчера, что соседка работает.

— На Казанском вокзале эвакуатором.

— А ты на хозяйстве?

— Я тоже только пришел.

— Во второй смене?

— Нет. На железной дороге, уголь для школы выгружали.

— То-то, гляжу, у тебя руки…

Мальчик посмотрел на свои руки и ничего не ответил.

— Ты в каком?

— В седьмом.

— Много сейчас народу у вас в школе?

— Много. У нас три школы слили в одну. А нашу под госпиталь отдали.

— А чайник электрический у вас есть?

— Ваш.

— Вскипяти чаю на двоих. Твой чай, мои харчи.

— Только давайте на кухне, — сказал мальчик, — там теплее.

Серпилин открыл дверь в свою комнату и позвал мальчика.

— Достань из чемодана сверток. Сообрази, а потом меня позови.

Мальчик кивнул, достал сверток и вышел из комнаты.

Серпилин остался один, закурил и несколько раз прошелся по комнате. Потом открыл дверку полупустого шкафа и пальцем, словно по клавишам, провел по нескольким висевшим на плечиках платьям.

Вещи, вещи… Не так уж и много их. Но что с ними делать? Куда их девать? Хорошо, что он улетает утром и неизвестно, когда попадет теперь в эту комнату. А вещи… Что ж. Может, отдать их, с глаз долой, соседке? Пожалуй, обидится… Хотя почему обидится? Продаст на базаре да купит что-нибудь сыну. Вон у него валенки латаные. Пусть валенки ему купит. Так и скажу…

Он вспомнил, что уже не увидит соседку, сел за стол и сразу, чтобы потом не забыть, написал короткую записку.

— Можно чай пить, — сказал через дверь мальчик.

— На-ка, записку отдай завтра матери, а то я уже не увижу ее, завтра улетаю, — выйдя к нему, сказал Серпилин и пошел вместе с мальчиком на кухню.

Птицын, оказывается, постарался, а мальчик разложил все на столе, хотя из деликатности ничего не нарезал и не открыл. Три банки мясных консервов, круг копченой колбасы, большой кусок сыра, кирпич хлеба — целый паек! И бутылка водки «тархун» — черт его знает откуда взялся этот «тархун», до войны о нем и не слышал никто.

— Ну, водки мы с тобой, пожалуй, пить не будем, а, Григорий?

Мальчик впервые улыбнулся.

— Нож у тебя есть?

— Вот, — подал мальчик нож.

Серпилин отрезал несколько толстых кусков колбасы и сыра, потом подвинул мальчику банку консервов: «Давай открывай», — а сам стал разливать по стаканам чай.

— Вы на Донском?

Серпилин кивнул.

— А где? Южнее или севернее Сталинграда?

— Северо-западнее.

— Не про ваши войска сегодня в сводке?

— Где?

— Сейчас принесу.

Мальчик сбегал в комнату и принес газету.

Серпилин надел очки и стал смотреть вчерашнее сообщение Информбюро. В нем среди прочего один абзац был посвящен позавчерашнему ночному взятию Бугра. Не были названы ни пункт, ни часть, но подробности не оставляли сомнений: речь шла о Бугре.

Не обошлись без неточностей: написали, что во время взятия высоты подбито и захвачено семь немецких танков. Нельзя сказать, что это неправда, но и правдой тоже не назовешь. Немецкие танки позавчера никто не подбивал, потому что они были подбиты гораздо раньше и немцы уже давно приспособили их под неподвижные огневые точки. Верно только, что их семь и что место, где они стоят, теперь захвачено нами.

Серпилин усмехнулся и сказал мальчику, что тут действительно описан бой, в котором участвовала его дивизия.

— А у вас гвардейская дивизия?

— Пока нет, — сказал Серпилин.

— У отца была гвардейская. Маме гвардейский значок отца отдали.

У мальчика было напряженное, нервное лицо.

— Я, когда с матерью там был, просил, чтобы меня в дивизии оставили, но они сказали, что ни в коем случае нельзя. Это правда?

Он спросил так, что нельзя было соврать, да Серпилин и не считал нужным это сделать.

— Видишь ли, какое дело, — сказал он. — Если бы я вступил после твоего отца в командование его дивизией и если бы ты попросил взять тебя, я бы тебе не отказал, но поставил бы условие: вернись домой вместе с матерью, пробудь с ней полгода, пока она хоть немного успокоится, закончи седьмой класс, а потом пиши рапорт.

— А если они и тогда не возьмут?

— Тогда напиши мне, я тебя возьму. Принеси тетрадь, запишу мой адрес.

Мальчик быстро вышел и принес общую тетрадь, раскрытую на чистой странице.

Серпилин крупно написал в ней номер своей полевой почты и, вспомнив об, очевидно, предстоявшем ему назначении, сказал:

— Если переменю номер, сообщу.

Сказал — и почувствовал, что мальчик поверил ему. И правильно сделал, что поверил.