Читаем Солдатская сага полностью

Но это будет позже и в другой истории… а нам на десятый день объявляют отправку. В реабилитационный центр Азадбаш. Формировочная дивизия под Ташкентом. Деды так приуныли, что и нам стало не по себе. Рассказывали жуткие истории про свирепую дедовщину, беспредел десантуры и бабаев, и просто невыносимые уставные заморочки. Так выходило, что в одном месте слились воедино образцово-показательная учебка «Остер», бардак Термеза и пыточный зиндан Ферганского эмира.

Сейчас смешно, но вся эта нелепица оказалось чистой правдой.

* * *

Прилетели в Ташкент, вошли в зал аэропорта. Вокруг гражданские. Много местных, но и славян хватает. Цыгане толпой сидят на полу. Вокруг ползают чумазые дети, там же лежат продукты — даже газета не подстелена. Все едят руками.

Есть порог, переступив через который ты — чмо. Здесь мы увидели толпы гражданских чмырей. На любом большом вокзале есть на что взглянуть, но это республиканский столичный аэропорт…. Много бомжей (тогда их «бичами» называли). Слишком много. На нас смотрят, как на своих. Скалятся тремя гнилыми клыками… Что-то говорят, смеются, выпить приглашают. Понятно, мы тоже для штатских — все чмыри.

Встали толпой, озираемся. Офицеров нет, как по команде все пропали более важные дела. Подошел патруль. Офицер, трое солдат. Десантники. Что, как… Подошел второй патруль — махра (мотострелки, которые пехота). Разговор, типа — кончить всех уродов (нас, то бишь) на месте или сдать в окружную гауптвахту. Появились наши гипократы в погонах. Через пятнадцать минут уже ехали.

Прибыли. Вот он — Азадбаш. В моей памяти сейчас название этого узбекского поселка четко ассоциируется с иными звучными названиями других населенных пунктов — Аушвиц, Треблинка, Майданек. Тогда — иначе…

Таких огромных воинских частей я вообще в глаза не видывал. В этой дивизии, наверное, весь наш полк на одном плацу уместился бы. Двухэтажные кирпичные казармы. Вообще, все здания — каменные! Площадь перед лазаретом больше полкового палаточного городка. Круто.

Начали распределять по подразделениям. Тут уже местные суетятся. Пошли страшилки. В первой и четвертой ротах — сразу вешайтесь, десантура… в седьмую тоже не идите — чурки сами повесят. А куда идти-то, мы ведь не выбираем!

Тут, слава тебе Господи, случилось самое настоящее чудо. Слышу: «Есть с Донбасса?!» Поворачиваю башку. Стоит какой-то сержантик, а рядом с ним — с ума сойти можно — Дима Кушнир! Краснолучанин, вместе несколько лет по одному рингу чижиками скакали. Маленький, крепенький — эдакий бультерьерчик. Такой же, как и до армии — котяра самодовольная! Стоит, руки в карманы, выпятил место, где у нормальных людей брюхо растет и с наглющим выражением рассматривает вновь прибывших. Вверх торчит, добирая хозяину роста, несломимый никакими жизненными ветрами русый хаер на прямой пробор. Ору, что дурной: «Димка». Подлетели, обнялись.

Поговорить не успели. Дима что-то кивнул сержанту, тот схватил мои документы и к писарю. Я не стал ждать, пока Толик соизволит вспомнить о себе, хватаю его бумаги и всучиваю их сержанту. Тот давай упираться:

— С Донбасса?

— Да, — говорю, — с самого…

Сержант ушел, через минуту от столов комсостава крик: Бобров, Семин?!

Подходим. Нам суют по какой-то бумажке (тогда про себя отметил, что они очень уж похожи на билеты в нашу городскую баню), и говорят — шестая рота!

Пошли вместе с сержантами. Новый дом, вроде как.

* * *

Как оказалось, первый взвод шестой роты был «блатной». Замкомвзвода, сам дончанин, набирал (посылая гонцов к прибывающим партиям) в свой взвод только «донбасских». Землячество жило в общем расположении, но отдельно от иных взводов. В маленькой казарме на сорок коек. В подразделении не было ни чурбанов, ни десантуры. Тихо и спокойно. Начали обживаться.

Порядки — конечно, не Остер, но после полка — не возрадуешься. Койки заправляются по «нитке», и потом кант одеяла отбивается с помощью бляхи и табурета. В результате идеальный ряд ощетинившихся острыми углами матрасов. Укладка свернутой в сахарную голову подушки, вообще — самостоятельный жанр искусства. Уборка тоже — далеко не ремесло. Оценивают замкомвзвода во главе со старшиной и дежурным по роте. Демократично — все выставляют оценки. Кто по общим результатам занял последнее место — убирает территорию. Всю территорию — вокруг корпуса казармы. Если у кого-то в тумбочке что-то неуставное, то лучше сразу в бега, легче отделаешься.

Перейти на страницу:

Все книги серии Неизвестная война. Афган

Похожие книги

100 мифов о Берии. От славы к проклятиям, 1941-1953 гг.
100 мифов о Берии. От славы к проклятиям, 1941-1953 гг.

Само имя — БЕРИЯ — до сих пор воспринимается в общественном сознании России как особый символ-синоним жестокого, кровавого монстра, только и способного что на самые злодейские преступления. Все убеждены в том, что это был только кровавый палач и злобный интриган, нанесший колоссальный ущерб СССР. Но так ли это? Насколько обоснованна такая, фактически монопольно господствующая в общественном сознании точка зрения? Как сложился столь негативный образ человека, который всю свою сознательную жизнь посвятил созданию и укреплению СССР, результатами деятельности которого Россия пользуется до сих пор?Ответы на эти и многие другие вопросы, связанные с жизнью и деятельностью Лаврентия Павловича Берии, читатели найдут в состоящем из двух книг новом проекте известного историка Арсена Мартиросяна — «100 мифов о Берии»Первая книга проекта «Вдохновитель репрессий или талантливый организатор? 1917–1941 гг.» была посвящена довоенному периоду. Настоящая книга является второй в упомянутом проекте и охватывает период жизни и деятельности Л.П, Берия с 22.06.1941 г. по 26.06.1953 г.

Арсен Беникович Мартиросян

Биографии и Мемуары / Политика / Образование и наука / Документальное
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное