Солдаты

Хоронили Якова той же ночью за лесом, в степи, далеко от села. Хоронили молча, без речей, без солдатских салютов. Только каждый становился на колени и надолго припадал к холодному лбу павшего товарища. Лицо его было сурово и спокойно. В сердце Акима вдруг родился знакомый, выплывший откуда-то издалека, из годов студенчества, звук скорбной, мужественной и торжественной песни:

В степи, под Херсоном,
Высокие трапы.
В степи, под Херсоном,
Курган…

Аким встал на колени, наклонился еще раз к товарищу.

— Мы никогда не забудем тебя, Яша. Никогда!

10

День застал разведчиков в степи. Невесело было у них на душе. Задание они выполнили успешно, но какой ценой — среди них нет Уварова… Молчаливые и подавленные, укрылись под старым стогом, спугнув стаю серых куропаток. Жалели Якова. Но на фронте мало места для грусти. Не до нее. А тут еще вспомнили, что сегодня — Первое мая. И унеслись мыслями к светлому, радостному…

— Закусить треба… — угрюмо предложил Пинчук.

Ванин развязал мешок, вынул оттуда небольшой ящичек, на крышке которого готическими буквами был написан адрес.

— Что это у тебя? — спросил Шахаев.

— Ночью… забежал на минутку в хату, откуда немцы выскочили с перепугу… — начал объяснять Сенька. — Смотрю — посылка ихняя. Пасхальная, должно, запоздала…

— Да ты что, с ума сошел?.. — перебил его возмущенный Шахаев. — Ну, брат, больше ты на задание не пойдешь!

— Я же вас всех хотел угостить, — оправдывался Сенька. — Особенно Акима да Уварова…

Хозяйственный Пинчук поспешил вскрыть злополучную посылку. К его тихому торжеству, в ней оказалось несколько коробок с сардинами и бутылка с ромом.

— Черт тебя понес! Всех бы мог пидвести пид монастырь! — лукавил Пинчук. Но в голосе Петра не чувствовалось возмущения, ибо Сенька задел самые живые струны его хозяйственной души. Хитрый Ванин понимал это и настойчиво твердил:

— Угостить хотелось. Для всех старался. У Пинчука вон запасы на исходе. Ведь правда, Петр?..

— То правда… Но поступил ты безрассудно…

Сенька что-то проворчал себе под нос и хотел было отшвырнуть ногой принесенный им ящик. Но Пинчук помешал ему это сделать.

— Ишь выдумав що!

Переложив содержимое посылки в свой мешок, он неожиданно заявил:

— Добрэ, згодится.

— Ну, это уж хамство с твоей стороны, — не на шутку возмутился Семен. — Моими продуктами распоряжаться!..

— Воны вже нэ твои, а державни, колы на мий склад поступалы…

— Да перестаньте же!.. Собственно, что вы разболтались! Неужели не надоело! — прикрикнул на них Аким.

Осторожный Шахаев приказал Ванину взобраться на стог и наблюдать, что делается вокруг. Влез на стог и Аким. Разведчики слышали, как он сказал Сеньке:

— Вон там… видишь, домики над речкой?..

Сам он своими близорукими глазами этих домиков разглядеть но мог.

Ванин посмотрел вдаль, приложив ребро ладони ко лбу.

— Вижу, — наконец сообщил Сенька. — Деревня…

— Как она… целая? — нетерпеливо спросил Аким.

— Целая…

Беленькие домики убегали за гору, по обе стороны небольшой речушки, на берегах которой, как часовые, стояли высокие и строгие тополи. Лучи солнца падали на окна, и хаты, словно живые, сверкали глазами, как бы улыбаясь кому-то долгожданному, приближавшемуся к селу.

Усталый Пинчук решил немного отдохнуть. Вытянув затекшие ноги, он посмотрел в синее небо. Звон птичьего хора и поднебесье будил в памяти бывалого солдата далекие дни детства. Вот он вместе с отцом, вспахав делянку, варит пшенную кашу. Тихо потрескивают сухие коренья подсолнечника. Отец — он был глуховат — спрашивает Петра:

— Жаворонки поют?

— Поют, — отвечает Петр.

Старик долго щурит глаза, отыскивая в синем океане маленький серебристый поплавок — трепещущего жаворонка. И, найдя, радостно улыбается, разгоняя морщинки на худом загорелом лице. А Петр смотрит на эти морщинки и думает, что к весне их у отца всегда становится больше: прибавляются заботы — надо дотянуть большую семью до нового урожая, выпросить у Ивана Пивенка немного семенной пшеницы, сохранить корову, поддержать лошаденку…

Воспоминания Пинчука прервали с шумом спрыгнувшие со стога Аким и Сенька.

Отряхнувшись от соломы, они приблизились к Шахаеву, перематывавшему портянки. Аким нетерпеливо глядел на друга. Ванин подсел к сержанту.

— Ты что, Ванин? — Шахаев разогнулся, натягивая сапоги.

— Так, ничего…

— Врешь.

— Ну, предположим… А у вас, товарищ сержант, девушка любимая есть? — издалека начал Сенька.

— Ну, тоже предположим. А дальше что?

Ванин растерялся. Своим вопросом он хотел вызвать Шахаева на откровенность и потом уж объявить о просьбе Акима. Но теперь этот так мудро задуманный план явно рушился. Было ясно, что Сенька не годился в дипломаты. Разговор сразу сложился иначе. Ванин стал поспешно придумывать новый вариант. И чтобы, очевидно, выиграть время, он на всякий случай сказал:

— Какой вы странный народ — казахи… Замкнутый, стеснительный.

— Скильки разив тоби говорыты, Семен, що сержант наш зовсим не казах, а буряко-монголыць, — поправил его Пинчук.

— Буряко!.. — передразнил Ванин.