Солдаты

— Бог с тобой, услыхать могут…

До ночи Силантий обошел с листовкой всех знакомых в селе, пробрался даже в лес, к партизанам, а когда, страшно усталый и бесконечно счастливый, возвращался обратно, родная лачуга показалась ему и светлее и уютнее, и чувствовал он себя моложе лет на двадцать.

У калитки встретила старуха.

— Ребята вернулись!.. — сияя добрыми глазами, сообщила она.

Обрадованный, дед заковылял в хату.

— А где ж те двое? — вдруг встревожился он, заметив отсутствие Уварова и Акима.

— Аким скоро будет… — ответил Шахаев. — А Уваров… — Сержант замолчал.

Дед понял и опустил седую, тяжелую свою голову. Потом вынул найденную листовку, молча положил ее на стол. Тесня друг друга, разведчики читали первомайский приказ. Прочли несколько раз подряд, а когда подняли головы, увидел старик на смуглой щеке сержанта стремительно сбегавшую прозрачную каплю.

— Ну что ж, мать. Корми ребят, — заспешил дед. Старуха засуетилась. Она торопливо выходила из хаты, лазила то в погреб, то на чердак. Собрала еду.

— Ну, сынки, прошу. Чем богаты, тем и рады. Присаживайтесь, — дед указал на стол.

Солдаты уселись. Пинчук разлил в стаканы из заветной фляги прозрачную жидкость. Дед первый провозгласил:

— За них… За наших солдат, стало быть!..

В глубоком волнении чокнулись.

— Дай-то бог им здоровья! — старуха утирала углом платка покрасневшие глаза.

Распили и добытую Ваниным бутылку рома. Не забыли оставить Акиму. Пили с удовольствием и Сеньку больше не ругали.

После ужина дед надел очки и приказал старухе:

— Убери-ка со стола, мать, да принеси мне счеты.

Бабка унесла посуду, вытерла стол и достала из-за грубки старенькие самодельные счеты. Силантий тем временем извлек из кармана какие-то измусоленные бумажки.

— Садись, мать, будешь у меня за счетовода, — и дед разложил на столе свои бумажки. — Откладывай: сеялок «Ростсельмаша» у Яблонового оврага, под старой копной, — одна. Отложила — одна?

— Да никак не откладывается…

Шарики действительно не хотели двигаться по кривой, проржавленной проволоке.

— Дай-ка я их поправлю… Ну вот, теперь дело пойдет. Считай, мать.

Дед называл места, где находилось припрятанное от фашистов колхозное добро. Говорил он нарочно громко, чтобы слышали все бойцы.

Самым любопытным, разумеется, был Пинчук, сразу почуявший родное для него дело.

— Так, значит, сеялок, — важно повторил старик. — У Яблонового оврага — одна. У Лисьих нор — еще три… Отложила? Ну, сколько получается? Четыре? Славно!.. Теперь — плуги. В Волчьем яру — сразу десять. Два тракторных и восемь конных… Отложила?.. Так, мать, пойдем дальше. В Старых хуторах, в бурьяне, — пять. У графской усадьбы — два… Ну, кажись, больше нет… Борон положи, мать, сто. Тракторов…

Тут дед сделал многозначительную паузу и лукаво подмигнул солдатам: «У нас, мол, и трактора найдутся! Только вы-то не плошайте!»

— А казав, диду, що ничого нэ осталось, — проговорил Пинчук.

— Как тебе сказать, почти что ничего… Разве столько инвентаря и машин было в нашем колхозе? Ну давай, мать, подсчитаем лобогрейки…

Силантий вновь называл балки, овраги, гумна и иные места, обязательно имевшие, как это водится в сельских местностях, свои названия, где хранился и уж не в таком малом количестве колхозный инвентарь. В душе старик надеялся, что уже этой весной село будет освобождено Красной Армией и его односельчане всем миром — колхозом выйдут на сев.

— А теперь, мать, подведем итоги… Однако с итогами вышла неувязка: бабкиных познаний на это явно не хватало.

— Вон вам Пинчук поможет, он у нас по колхозной части, — предложил отдыхавший на лежанке Сенька.

Шахаев лежал на лавке. Пинчук помогал старикам подсчитывать колхозное добро. Еще долго над головой сержанта гудели их голоса. С помощью Пинчука итоги наконец были подведены.

— А не боишься ты, диду, нас ховать у своей хате? Побачэ нимец — и петля, — вдруг спросил Пинчук.

— Чего там! — Силантий недовольно нахмурился. — Испугался было первое-то время. А теперь прошло, потому как мы сильнее германца. Чего же нам его бояться? Пусть он боится… Вон и Митька мой где-то их сейчас бьет.

Дед умолк и задумчиво поглядел на свою старуху. Та сидела, положив маленькую голову на ладонь.

— А весна ноне добрая… Ох и урожай бы выдался!..

— Багатый був бы урожай… — согласился Пинчук и вздохнул.

Уже близилось утро. А два простых колхозника, как два государственных мужа, все говорили и говорили…

Одинокий петух надрывался на все село. Он пел, не обращая внимания на то, что никто ему не отвечал. Пинчук прислушивался к этому пению, и, словно из тумана, перед ним встало родное село с сизыми дымками над соломенными крышами.

— Эхма!.. — протяжно, с шумом вздохнул он еще раз и уставился в блестящую черноту маленького оконца.

12