Солдаты

обломки вражеского бомбардировщика.

-- Сбегай, Семен, принеси-ка кусок плексигласа. Лавра мундштуки нам

сделает, -- попросил ездовой.

Сегодня он был тщательно выбрит, рыжие усы аккуратно подстрижены. Даже

хлястик на его шинели не висел больше на одной пуговице. И Сенька знал: не

хотел старый сибиряк, как и все разведчики, выглядеть перед Наташей неряхой.

На всех лежало ее светлое, живое отражение.

-- Пошли они к черту, эти мундштуки! -- решительно отказался Сенька,

чего с ним никогда не случалось.-- Не хочу руки марать!..

Пинчук и Кузьмич с удивлением посмотрели на ярого трофейщика.

-- А може, сбегаешь, Семен? -- на всякий случай предложил Петр.

-- Коммунизм небось собираешься строить, а сам посылаешь меня за разной

гадостью, -- упрекнул Сенька. Но Петр запротестовал:

-- При коммунизме бережливость вдвойне нужна. Вещь-то пропадет, а мы б

ее в дило употребили.

Немцы откатывались к Днепру, яростно огрызаясь. Но сдержать советских

солдат, которых великая река притягивала, как магнит, они уже не могли. Наши

пехотинцы и танкисты врывались в села и города и сбивали неприятеля,

вынуждая его к бегству. Все это радовало ехавших на повозке разведчиков.

Но Пинчук скоро изменился в лице, впал в редкую для него угрюмость:

справа и слева от дороги, куда ни кинь взгляд, потекли назад сожженные дотла

села. Тяжелые, горькие дымы поднимались к небу, застилали светлый горизонт.

Едкая гарь, смешанная с терпкими степными запахами, ударяла в ноздри,

теребила душу. Черные, обгорелые яблони стояли у дорог, роняя на землю

крупные испеченные плоды. Коробились на огородах испаренные тыквы. Босоногие

одичавшие ребятишки рылись в золе, у родных пепелищ, собирая для чего-то

обгорелые, ненужные гвозди и дверные скобы. Ребята были так подавлены

совершившимся, что не могли даже по-детски радоваться приходу освободителей.

Пинчук смотрел на этих ребятишек и думал: "Наверное, и моя дочурка вот так

же роется в золе у сгоревшей хаты..."

-- Кузьмич, -- тихо проговорил Петр, -- командир роты разрешив мэни

заскочить до дому. Я вас скоро догоню. А пока що побудь за мэнэ. Смотри за

Лачугою. Отстане ще, бисов сын. Люди щоб булы накормлены... Ну, бувайте!..

Он пожал руки Кузьмичу и Сеньке, тяжело соскочил на землю и пошел

напрямик непаханым полем. Он шагал и шагал, осматриваясь вокруг, потеплевшим

взором обнимая и лаская степь. Глаза его, мудрые Пинчуковы очи, что-то

беспокойно искали. Петр вдруг остановился как вкопанный. Перед ним, заросший

диким бурьяном, возвышался полусгнивший землемерный столбик. Отсюда

начиналась вспоенная его потом, исхоженная и измеренная вдоль и поперек,

родимая, навеки благословенная земля его деревни. Он думал о ней, ворочаясь

в сыром окопе, она снилась ему, ею полнилось широкое Пинчуково сердце. Она

была его "второй болезнью", о которой хотел и не мог догадаться Сенька там,

за Харьковом.

Пинчук стоял, всматриваясь в даль. Неоглядным волнующим морем дрожала

перед его отуманенным, заслезившимся взором ширь полей, и невыразимая боль

пронзила его грудь: поля были мертвы, заросли злым, колючим осотом, хрустким

и вредным молочаем...

Петр шумно вздохнул и пошел дальше. Наконец он увидел родное селение.

Оно было сожжено, как сожжены все села на Полтавщине. Но школа, выстроенная

Пинчуком, уцелела. Это удивило его и обрадовало. Уже потом он выяснил, что

немцы просто не успели ее подпалить. Семьи Пинчука дома не оказалось. От

соседей он узнал, что жена и дочка его живы. Находятся у родственников в

дальней и глухой деревеньке, которая теперь, наверное, тоже уже освобождена.

Петр побродил возле трубы, что осталась от его хаты, и собирался ужe было

уходить, когда к нему со всех сторон потянулись редкие односельчане.

-- Та цэ ж наш голова колгоспу! -- подхромал к Пинчуку, выставив вперед

аспидно-черную бороду, Ефим Даниленко -- бывший завхоз. -- Какими судьбами?

-- По дорози забиг. Наступаемо... А ты що, Юхим, хвашистам служил? --

напрямик спросил Пинчук.

Лицо Ефима стало таким же черным, как его борода.

-- Нет, Петро, не найти в нашем селе таких, которые с фашистами дружбу

вели. Был один староста, да и тот недолго голову носил, -- сказала Мария

Кравченко, Пинчукова соседка, из третьей бригады. Петр вспомнил, что дважды

премировал ее поросенком.

-- Добрэ, колы так. Ну, Юхим, принимайся, чоловиче, за дило! В армию

тебя не визьмуть -- хромый та и старый вже. Так от и руководствуй тут. Пока

мэнэ нэмае, ты будешь головою. Та щоб колгосп наш на хорошему счету був!..

Приеду, подывлюсь!..

Откровенно говоря, Пинчуку не хотелось ставить Ефима во главе артели:

недолюбливал его Петр, еще до войны хотел заменить Ефима другим, более

расторопным и смекалистым завхозом, да не успел. Ленив был малость да

несообразителен Ефим Даниленко. А что еще хуже -- на водчонку падок. Но

сейчас у Петра Тарасовича не было выбора, и он остановился на Ефиме. "Будет

плохо работать, переизберут", -- подумал он. И, сам того не замечая, стал

давать задания колхозникам: