Солдаты Александра. Дорога сражений

Разумеется, у нас есть афганские проводники, но толку от них очень мало. Они годятся только на то, чтобы находить воду и чахлые пастбища, да и это, подозреваю, скорей делают для себя, чем для нас. Лошади выбиваются из сил, мы после каждого перехода валимся, словно мертвые, наземь. Я начинаю опасаться, что эта погоня сулит больше неприятностей нам, а не нашим врагам.

Хуже всего, что за все это время мне так и не удается заснуть: стоит закрыть глаза, и я слышу крик бедной женщины, вижу валящегося мне на грудь безголового старика.

Я принял решение не убивать ни в чем не повинных людей, но обсудить это мне не с кем, даже Лука не желает меня понимать.

— Ты убил кого-нибудь в той деревне? — спрашиваю я его в конце первого дня блужданий по каменному лабиринту, когда мы, готовясь к ночлегу, укладываемся на раскатанные плащи.

Выясняется, что нет.

Я спрашиваю, что он собирается делать.

— Что ты имеешь в виду?

— В следующий раз. Что ты будешь делать?

Мой приятель в сердцах пинает ногой свое ложе.

— Что я буду делать? Я скажу тебе, что я буду делать. Именно то, что будешь делать и ты. Я буду делать то, что мне прикажут. Я буду делать то, что прикажут мне Флаг и Толло!

Понимая, что слишком раскипятился, Лука пристыженно прячет глаза.

— И все, Матфей, больше ни слова. Не хочу даже слышать об этом. Думай что хочешь, но свои мысли держи при себе.

Он укрывается полой плаща и поворачивается спиной.

Я думаю, что мы схожи с разбойниками. Говорят, принимая кого-нибудь в шайку, главари первым делом принуждают новичка совершить преступление под стать тем, какие уже совершали все ее члены, повязывая таким образом его с ними общей виной. После чего пути назад у него уже нет. Он становится точно таким же, как прочие.

Я говорю это Флагу.

— Вижу, ты все еще напрягаешь мозги, — ворчит он.

Наконец на четвертый день к полудню с очередной высотки мы видим их — оборванных, босых беглецов. Около двух дюжин базов еле тянутся вдоль подножия черной каменистой гряды.

Манерой сражаться афганцы совсем не походят на македонцев. Наш строй щетинится копьями, всегда готовыми отразить нападение. Туземцы предпочитают действовать на расстоянии. Их излюбленное оружие — луки или пращи. Кроме того, на поясе каждого из них вместе с прочим диковинным снаряжением висят три ножа — малый, средний и совсем длинный.

Боя они не принимают, а пускаются в бегство, карабкаясь на скалы, как козы, отстреливаясь и сбрасывая с откосов валуны в надежде накрыть нас лавиной. Пущенный из пращи булыжник размером с армейский котелок со свистом пролетает мимо моего уха.

Наши лошади лазать по скалам не могут. Мы гонимся за афганцами пешими, но сблизиться с ними нам так и не удается. Локтях в шестидесяти от нас они ускользают за гребень холма и пропадают из виду.

Преследование продолжается еще два дня все в том же пешем порядке. Своих изрядно отощавших лошадок мы ведем в поводу. Наши проводники испарились, и теперь мы ищем не столько врага, сколько воду. А как найдем какой-нибудь хилый источник, уже не решаемся отходить от него далеко, когда же уходим, то стараемся хорошенько запомнить дорогу, чтобы в случае надобности суметь к нему возвратиться. Очередным вечером перед обустройством стоянки Флаг посылает меня, как и других новобранцев, на поиски столь необходимой всем воды. Мы расползаемся в разные стороны.

Я без каких-либо задних мыслей бреду себе в одиночку по сухому каньону и, спокойно сворачивая за скальный выступ, едва не наталкиваюсь на афганца.

До него локтей шесть. Он сидит на корточках и облегчается.

Мой первый порыв — извиниться и удалиться. Потом до меня доходит, что это враг — вот ведь какая нелепость! Застигнутый врасплох малый тоже разинул рот: он поражен не меньше меня. Я хочу крикнуть, позвать ребят — не тут-то было! Ужас сковал немотой мой язык.

А мой афганец уже на ногах. Ему около тридцати лет, черные глаза, лицо спрятано в бороде, густой и пышной, как заросли карри. При всей своей растерянности я решаю попробовать припугнуть его и шагаю вперед, выставив перед собой копье. Страх наполняет глаза туземца. Он сглатывает слюну и вместо того, чтобы отступить, неожиданно прыгает в мою сторону. Я не успеваю даже подумать о какой-либо защите, как он, увернувшись от наконечника пики, хватается обеими руками за древко и дергает его на себя. Я тяну на себя. Выглядит все это как перетягивание шеста, только сейчас в этом обычно шуточном состязании проигравшему грозит смерть.

Мой противник кричит. Мне приходит в голову, что он, скорей всего, караульный. Значит, афганский лагерь находится совсем рядом, за другим каменным выступом, например.

Теперь кричу я:

— Флаг! Толло!

Афганец отпускает древко моей пики и кидается на меня, причем о своем оружии он, похоже, не помнит. Крепкие зубы впиваются в мое плечо, жесткие пальцы норовят выдавить мне глаза. Сцепившись, мы падаем и катимся по горячему пыльному щебню. Мой страх уступает место странному чувству. Мне кажется дикой, чудовищной несправедливостью погибнуть вот так — ни с того ни с сего!