Солдаты без оружия

Взрывной волной его швырнуло на землю, и он лежал, прикрыв голову руками до тех пор, пока не почувствовал в себе силы подняться. По сбитым ступеням он скатился в землянку, и вслед за ним скатился Трофимов.

— Лейтенанта Кубышкина… — произнес сержант.

Слов не было слышно, но по губам Сафронов догадался, что означали эти печальные слова, слетевшие с языка санитара.

XLVI

И еще была ночь. И еще был день. И еще ночь. Ожесточенные бои за плацдарм не затихали. Они длились от рассвета до заката, замирая на ночь, чтобы с восходом солнца разгореться с новой силой. Иногда Сафронову казалось, что он находится в пустой, перевернутой вверх дном лодке, а по ней беспрестанно дубасят огромными кувалдами. И эти удары проходили через него, пронизывая тело с ног до головы, как необычные изнуряющие токи. Ночью, когда обстрел, грохот и гудение ослабевали, все равно он ощущал их всем своим существом и до утра так и не успевал прийти в себя.

Задачи у боевых частей и у медсанбата были равными, но находились они в одинаковых условиях. Только полки и бригады активно действовали днем, а с наступлением темноты замирали, собирались с силами, готовились к новому бою. А медсанбат действовал круглосуточно, и особенно усиленно — ночью. С наступлением сумерек по траншеям и ходам сообщения к его землянкам и блиндажам стекались и как бы впадали в них, как ручейки в озеро, раненые из всех частей. По ночам они особенно усиленно пополняли главный резервуар — землянки и блиндаж приемно-сортировочного взвода. Маленькое хозяйство Сафронова переполнялось до краев, до сверхмеры, гораздо выше ординара. Но к утру каким-то чудом оно справлялось с этим невиданным наводнением ожидающих помощи людей, переправляло их к хирургам, в перевязочную, на берег реки и готово было принять новый поток. И днем хватало работы, потому что количество тяжелых, требующих обязательной операции, не уменьшалось, а увеличивалось. Их за день не успевали прооперировать, а с темнотою поступали новые, нуждающиеся в срочном вмешательстве хирургов.

Медики не ходили в атаку, не участвовали в открытом бою, но они находились тут же, даже не рядом, а среди боевых частей, на том же клочке земли, подвергались той же опасности, что и боевые солдаты и офицеры. Снаряды, мины, бомбы и пули были слепы и не разбирали, кого убивать и кого ранить. Они косили напропалую. Сафронову показалось, что днем именно на их участке усилились обстрел и бомбежка.

— Так, товарищ гвардии… — закричал Галкин, выглянув из блиндажа. — «Рама» висит. Как раз над нами. Оно… поглядите… Халаты-то видать.

Сафронов хотел было приказать, чтобы снимали халаты, когда выходят наружу, но тут же остановил себя: «Нереально. Просто днем надо пореже высовываться». И он отдал такое приказание подчиненным, но не себе.

Ряды санбата таяли. Чуть ли не каждый раз, возвращаясь из хирургии, санитары приносили грустные вести: «Аптекаршу поранило», «Капитана Дорду осколком подкосило. Покурить вышел…», «Пончика-то, сестричку, насовсем. Убило и засыпало сердечную. Схоронило, значит».

Чувства Сафронова настолько притупились, столько вокруг было смертей и крови, что он не реагировал на сообщения санитаров. Одна мысль владела им: «Разгрузиться бы до утра. Не допустить бы смерти от шока». Он не спал и почти не ел все это время — так старался не потерять минуты, ничего не упустить. Но ему все казалось, что он медлит и все еще недостаточно разворотлив. Теперь, когда не стало Кубышкина, на плечи Сафронова навалились и его обязанности: контроль за поступлением, за питанием, за работой санитаров.

Как он ни крепился, усталость давала себя знать. Порою он чувствовал себя как бы раздвоенным: голова и тело действовали отдельно. Тело тяжелело, плохо слушалось его, а голова работала ясно. А иной раз голова наливалась свинцом, ничего не соображала, а тело двигалось, выполняло то, к чему привыкло.

Над ними шипели и хлопали ракеты. Сафронов изредка поднимал голову, словно удивлялся тому, что немцам еще не надоело освещать им работу. На этот раз он заметил, что небо какое-то черное. И даже фосфорическая вспышка не растворила эту темноту. Он не придал этому значения, спустился в землянку, спросил у Стомы:

— Сколько же мы пропустили?

— Больше трехсот.

— Сколько? Сколько?

Сестра повторила.

— А вы не перепутали?

— Проверьте.

Она произнесла это таким необычным, тусклым голосом, что Сафронов обратил на нее внимание. Посмотрел и удивился перемене, произошедшей в сестре: глаза большие, все черты заострились, а подбородок выступил вперед.

«Ее подменить бы надо. Все они устали до изнеможения. Но нет возможности. Без Кубышкина еще сложнее. Санитары едва справляются. Носить раненых по этим ходам и траншеям — мука. Люба все время с тяжелыми. А Стома…»

Он хотел сказать ей какие-то утешающие слова, но в этот миг сверху раскатисто грохнуло и земля задребезжала, как громадный лист железа.

— Дождина! — крикнул Галкин, вкатываясь в землянку.

Сафронов услышал шум дождя и тотчас подумал о раненых, распорядился:

— Надо проверить, не остался ли кто на улице.