Солдаты вышли из окопов…

— Вот что я тебе скажу, Митя, — твердо произнес он, будто утверждая старые, выношенные мысли, — я эту войну воевал по-ленински… да, по-ленински. Сейчас я тебе объясню… Ленин обладал замечательной памятью, он помнил людей, с которыми встречался и разговаривал хотя бы один раз. И еще была у него одна особенность — теплота и внимание к людям.

Я видел Ильича в первые дни его приезда в Петроград. Осенью девятнадцатого года мне снова пришлось увидеть Ленина. Я приехал с колчаковского фронта в самые тяжелые дни: Колчак был на Урале, Деникин грозил Орлу, Юденич подбирался к Петрограду, англичане захватили Архангельск, французы и греки владели Одессой, японцы разбойничали на Дальнем Востоке. Меньшевики тогда издевались над нами — дескать, всю вашу республику можно объехать на трамвае, как в Москве по Бульварному кольцу. Да, не весело было тогда. И я привез плохие вести с фронта. Воевали чуть не голыми руками, тыла у нас (в современном его понимании) не существовало, боевое снабжение доставлялось от случая к случаю, опытных командиров было мало, а старые — часто изменяли. Как, думаю, с таким докладом явлюсь к Ильичу? Ему и без того трудно. И даже, понимаешь, стало мне больно за Ленина — какую неимоверную тяжесть приходится ему держать на плечах.

Ну вот, пришел в Кремль, доложили обо мне. Вхожу в кабинет. Ленин поднялся ко мне навстречу, протянул руку и сразу назвал меня по фамилии — напомнил о нашей первой встрече. Лицо у него приветливое, даже веселое, глаза внимательные, острые. Трудно мне было огорчать Владимира Ильича, но докладываю все начистоту. Ленин слушал (замечательно он умел слушать!), потом стал спрашивать. Беспощадно. Улавливал, что было мною упущено, добирался до самых мелочей — и эти мелочи в его вопросах вдруг становились важными, — и получалось так, что Ленин здесь, в Москве, лучше меня, только что приехавшего с фронта, представлял себе и понимал военную обстановку. Он вскочил со своего кресла, обошел стол, вплотную подошел ко мне, в упор заглянул в глаза и прямо спросил, точно видел меня насквозь:

«Что это с вами, товарищ Мазурин? Вы, кажется, приуныли?»

Я растерялся и шепотом ответил:

«Владимир Ильич, тяжело же…»

А он сунул руки в карманы, зашагал по кабинету, остановился передо мною и сказал… не могу сейчас тебе передать, что выражал его голос и весь его облик: повелительность, насмешку, укор, какую-то всеобъемлющую уверенность в том, что он говорил, и знание, большое знание.

«Гм, батенька… Какой же вы большевик, какой командир, какой борец за революционное будущее, если вас испугали трудности? А вы что думали, что нам будет легко, что мы церемониальным маршем пройдем по всей России и буржуазия с низким поклоном преподнесет на золотом блюде все свои богатства? Будет еще труднее, и чем труднее, тем крепче мы должны драться — запомните это, — тем крепче! И сейчас как раз такое время, что надо драться крепче, изо всех наших сил, не жалея себя, и вырвать у врага победу, обязательно вырвать! И мы победим, не можем не победить! История вспять не идет, но движут ее вперед люди, и эти люди — мы с вами, вся наша партия, весь народ! И еще одно: с товарищами, с подчиненными держите самую крепкую связь: пусть они видят и знают, что вы им не только начальник, но и старший товарищ, верный друг и соратник, ведущий в бой за дело революции и готовый первым отдать за нее жизнь».

Мазурин блестящими глазами смотрел вдаль, будто видел там Ленина.

— В самые страшные дни, — закончил он, — а сколько их было в этой войне, — я видел перед собой Ленина, слышал его слова и твердо знал: будет еще труднее — пусть! — но мы победим. Так и вышло — по-ленински!

Он подошел к Карцеву и, положив ему руки на плечи, оживленно спросил:

— Ты не забыл Васильева?

— Нет, не забыл. Что с ним?

— Он командовал у меня дивизией. Мы встретились на поле боя после взятия Танненберга. Он произнес тогда слова, которые запомнились мне. «Сегодня самый счастливый день моей жизни, — сказал он. — Я увидел мою родину, мою Россию, которой служил всю жизнь, во всей ее мощи и величии, в тех памятных местах, где в тысяча девятьсот четырнадцатом году был свидетелем ее слабости и унижения».

Они вышли из комнаты. Им не хотелось расставаться. Сильная развесистая ель с широкими матово-голубыми ветвями гордо высилась вблизи, окруженная молодыми зелеными деревьями. Была весна, веяло свежим, пьянящим воздухом, пробивалась из земли упругая, совсем еще юная травка. Друзья стояли молча. Мазурин был весь полон счастливым чувством победно кончавшейся войны. В его сознании она выходила из обычных стратегических рамок, она виделась ему как победа нового мира — большой итог славного ленинского пути, который прошла великая страна социализма со времени Октября.