Соленое детство. Документальная повесть выпускника детдома

Дом ребенка всегда красят в зеленый цвет – будто издеваясь и намекая, что тут всегда будет подкрашенное «лето». Помню, что стояла жуткая вонища, а мы измазывали в краске свои куртки. Эту покраску делали, чтобы не заниматься детьми. Да и какая разница – есть дети, нет детей, покрасил забор, а дети сами об него покрасятся. Зеленые заборы, зеленые игровые домики, зеленые беседки. Кстати, когда я построил свой первый дом, я, как это ни смешно, покрасил его в этот долбаный зеленый цвет. Видимо, все-таки озеленился.

Дом ребенка, куда меня привезли, был обнесен огромным забором. Единственным местом, откуда можно было увидеть другой мир, была входная калитка. Она манила своим просветом. Каждый раз, натыкаясь на стены, глаза искали просвет. И он был – калитка, которая всегда была закрыта на большой замок. Нередко мы собирались около этой калитки «вдохнуть» другой жизни, а добрые люди, проходящие мимо, пихали в наши карманы кто семечки, кто конфеты, кто соленые огурцы. Больше всех перепадало мне, – видно, «красиво» делал глаза.

Наши карманы осматривали воспитательницы и все отбирали. Но стоять у ворот не запрещали, видимо, это было выгодно. Потом, поняв, что подношения можно легко потерять, мы старались сразу съесть все. Сейчас, приезжая в детские дома, вижу, как дети едят первое вперемешку с фруктами, конфеты вперемешку со вторым… Иногда за собой замечаю: сколько мне ни положи – все съем. Ибо оборвана причинно-следственная связь: ем не потому, что хочется или надо, а потому, что – а куда это девать, если останется?

Внутренность дома ребенка помню плохо. Но очень хорошо помню спальню, беседку и небольшой синий облупленный фонтан посреди прогулочного дворика. И еще – просто огромное небо, которое нависало над огороженной территорией, и большие деревья.

Так как с территории дома ребенка сбежать было нельзя, мы разбредались по всей площади возможного выгула. Я отходил в дальнюю часть и там начинал искать букашек, следить, как и куда ползет гусеница… Если нас надо было собрать, откуда-то издалека раздавался зычный крик: «Дети, все сюда!» – и мы брели к беседке, где на лавке восседала воспитательница. Потом шли на обед и тихий час, который не любили, потому что хотелось еще побегать и поиграть.

Один день был похож на другой: подъем, обтирание влажной варежкой перед открытым окном, прыжки на холодном полу. Все вокруг было крайне убогим. Может, время было такое? Старая мебель, старая одежда, старые, громоздкие послевоенные игрушки, которых было немного, но они были очень большие… Мы никогда не играли в войну или в дочки-матери, а получали каждый какую-то свою игрушку и тупо сидели возле нее. Потом обменивались. Помню большой железный грузовик – однажды кто-то меня им ударил, я ударил в ответ деревянным конем. Потом долго стояли на пшене, «прорастали».

Еще, помню, я мог часами возиться с юлой, глядя, как она крутит своими бедрами влево-вправо.

Юла была свободной, способной красиво двигаться. Из-за нее, кстати, часто происходили драки.

Так как личных вещей не было, я старался отломить от какой-нибудь игрушки деталь. Это делали все дети, и на игрушках не осталось ни зеркал, ни рулей, ни колес. Все складывалось по кармашкам. Потом это богатство я прятал под подушкой и перебирал поздней ночью, как ценное приобретение. За это воспитатели называли меня крохобором. Я думал, потому что я кроха.

Вообще прозвища мне доставались очень часто. В запасе воспитателей обычно было этакое словечко, которым им хотелось припечатать меня. Как обзывали, уже не помню, но иногда прозвища были очень обидные.

А обидней всего было тогда, когда в качестве воспитательного процесса на тебя не обращали внимания. Но я был «опытный сирота», я сам не обращал на это внимания.

* * *

Практически во всех детдомах, где я был, команда отдается с примерно одинаковым оттенком: «Мхым…» – или коротко взбадривающим словом «Так!». Все дети называются «ТАК». «Таки» удобны для управления. В этих словах угадывается указание – или еще быстрее, или еще медленнее. В основном всегда быстрее.

Я бы назвал систему воспитания немногословной. Все управляется «воспой», «воспиткой», «грымзой». Можно было весь день не разговаривать, но знать, как кто к тебе относится. Уже потом я понял, что большинство воспитателей общаются с детьми с помощью оценочной мимики, не всегда понятной посторонним людям. Именно в этой мимике скрывается или одобрение, или осуждение. Недавно американцы спросили меня, что такое жестокое обращение. Я не стал даже объяснять, потому что им этого не понять. Когда на тебя смотрят с пренебрежением, слегка открыв рот, задрав верхнюю губу, ты понимаешь: у тебя проблемы. В системе очень важно добиться понимания детьми этих коротких, как штыковая атака, команд. И тогда управляемость детьми колоссальная. Они потом всю жизнь ищут такого же упрощенного общения, не находят его – и живут в режиме глухонемых. Это такая норма – нужен командир, и кажется, что без него пропадешь.

* * *