Соленый арбуз

– Тешься ею. Только что она меняет? Вот мы с тобой строим дорогу. Так называемый коллективный памятник поколению. А через пару веков, может раньше, эти рельсы выкинут к чертовой матери. Железные дороги никому не будут нужны, как телеги. Никому не будут нужны результаты нашего труда, нашей с тобой жизни. А в конце концов для жителей других миров окажутся телегой все завоевания землян, труды миллионов поколений. Ты понимаешь всю трагичность нашего существования? «Что люди? Что их жизнь и труд?..»

– А от Кешки, – неуверенно проговорил Букварь, – останется надпись на скале «Тарелка». Надолго.

– А от Кешки останется надпись на скале «Тарелка». Надолго. Пока ее не сотрут ветры… Букварь, подвинь колбасу.

– Держи. А вот в этом пакете пряники.

– Спасибо. Не хочу. Чего ты встал!

– Так. Я… Знаешь, ты не любишь людей, если можешь так думать. Ты просто ненавидишь людей!

– Что ты знаешь? Я люблю людей! Все, что есть во мне, я готов отдать им сейчас же, сию же минуту, только бы знать, что всякая дрянь и беды исчезнут!

– Но ты говоришь…

– А что такое, по-твоему, любовь? Это и есть страх. Боязнь потерять того, кого любишь, боязнь за каждый его шаг, как бы чего не случилось с ним. Только так и живут люди, волнуясь за любимое ими постоянно, ежесекундно.

– Любовь – это совсем другое.

– И я волнуюсь. За людей, за голубое небо, за нашу землю, за нашу страну, за тебя, за Ольгу, за мать, за сестру, за себя. Боюсь потерять все это. Потому что люблю. Боюсь и в конце концов потеряю. Потеряю все! И тебя, и Ольгу, и землю, и себя! Все. Закон диалектики!

– Погоди! Успокойся! Хватит… Это просто растерянность. Мы никак не можем прийти в себя после случая с Кешкой. И ты, и я, и Спиркин… Но ты говоришь такое!.. В конце концов это трусость. Ты помнишь, Гамлет говорит: «Мысль об исходе – мысль, где на долю мудрости всегда три доли трусости…»? У тебя другое соотношение. Один к тридцати…

– Ты прочел «Гамлета»?

– Томик Шекспира лежал у тебя на тумбочке. А люди не трусы. Они делают дело. Ты знаешь, как умирал Перенсон?

– Какой Перенсон?

– Большевик. Его именем названа улица в Красноярске.

– Я не был в Красноярске.

– Я тоже не был. Я читал о нем в газете. Он сидел в тюрьме. Знал, что приговорен к смертной казни. Ждал вызова уже десятки дней, все тянули. Однажды он сидел в камере с другими заключенными и играл в шахматы. Фигуры они сделали сами. Из черного хлеба. И тут открыли дверь, крикнули: «Перенсон!» Все поняли. Перенсон встал, подошел к стражнику, сказал: «Сейчас. Я только доиграю партию. У нас интересная позиция». Снова стал двигать хлебными фигурками, выиграл партию, и его увели. Потом все слышали, как хлопнул в тюремном дворе выстрел, и сжали кулаки…

– А зачем ты это все мне рассказал?

Букварь пожал плечами. В самом деле, почему он все это вспомнил?..

– Есть люди, – сказал Виталий, – которых я не могу понять. Я завидую им. Но ведь больше других тех, что просто приспособились к быту. Твой Перенсон погиб, и это главное в его жизни. А я не хочу уходить! Когда я вспоминаю, что все мы тут ненадолго, я готов орать о бессмысленности мира!

– Другие-то видели этот смысл. Их были миллионы. Они вывели законы, по которым стоит жить.

– Законы? Это все чушь! Все здесь условно. Как условны параллели и меридианы. Все это воображаемое, все придуманное. Для облегчения практики. Могли бы в свое время провести другие полосы через шарик, как-нибудь по диагонали, Азию назвать Америкой. Так и в человеческом общежитии. Всякие нормы, обычаи, моральные принципы – все это придумано. Условно. Вкусы, одежда, еда – тоже. Опыт тысячелетий? Может быть, что-то он и дал. Но наверняка есть во вселенной планеты с такими же существами, как мы с тобой, только все у них идет по-другому, вместо брюк они носят портфели и едят глину. И ничего, живут. Даже в науке о тех же самых вещах – другие методы, другие плоскости.

– А что же, по-твоему, безусловно?

– Безусловно только одно. Что у тебя будет конец и у меня.

– Но Волга вот впадает в Каспийское море?

– Ну уж ты!.. – Виталий нервно засмеялся.

– А твоя любовь к Ольге?

– Твоя и моя? А черт ее знает! Любовь и ощущаешь-то, когда она, как говорится, несчастная. Но знаю… Знаю только то, что мы ее любили с тобой старомодно. Со всеми этими условностями.

– Ты не ходил на танцы?

– Нет.

– Ольга танцует все время с одним парнем. Из одесситов.

– Пусть.

– Ты никогда не говорил ей о своей любви?

– Нет. А зачем? Портить ей настроение?..

– Ты всегда такой?

– Какой?

– Ты всегда ноешь?

– Было время, когда я говорил лозунгами.

– Даже такое было?

– В марте пятьдесят третьего в школе на митинге я говорил речь и плакал. Плакал искренне. Я вывихнул ногу и все же добрался через все толпы к Колонному залу. Я донес до зала свою веру. Весной пятьдесят шестого я был ошарашен. Не мог прийти в себя. Стал пить, сорить собой.

– Знаешь, Виталий, есть такое лекарство – хлористый кальций.

– Ну?

– Оно очень чистое, прозрачное и горькое. Оно здорово помогает. По-моему, правда иногда похожа на хлористый кальций…

– На хлористый кальций?