Соленый арбуз

– Нет, я серьезно. Весной пятьдесят шестого нам сказали правду. Очень горькую правду. Но она оздоровила. Да, она была очень и очень горькая. И ты растерялся… Как сейчас мы растерялись, после Кешкиной гибели. Знаешь, мне очень не хватает Кешки. Бульдозер уехал, а я о нем и не вспоминаю, а Кешка…

– Вот ведь какой ты мудрый! Ты все стремишься разложить по полочкам. Да пойми же ты, что не существует никаких полочек. Жизнь не учебник литературы. Нет их!

– А что есть?

– Не знаю. Ничего не знаю. Только одно… Знаю только, что меня не будет… Не будет – и все. Отгуляю срок – и в небытие…

– Все ты врешь! А зачем же ты тогда живешь?

– Из-за любопытства. Из-за обыкновенного обывательского любопытства. Жизнь – это ведь такой стадион, на котором все время происходит что-то любопытное. Ежесекундно. На поле и на трибунах. Вот и я буду: сидеть на стадионе и смотреть.

– Ты говоришь чушь! Ерунду! Сам не понимаешь, что говоришь!

– Ага, я говорю чушь! Сейчас я услышу умные вещи. Валяй. Начинай. Или ты подождешь Зименко? А то он в Красноярске, на семинаре.

Букварь встал, почти вскочил, быстро прошелся по комнате. Виталий сидел, уставясь в стену, пережевывая колбасу.

Букварь ходил по комнате и злился на себя. Он понимал, что Виталий говорил ерунду, чудовищные вещи, нелогичные, путаные, и с ним надо было спорить, а он, Букварь, спорил плохо, только бросал изредка реплики, выдававшие его растерянность.

Лицо Виталия снова стало старческим, усталым, кончики губ морщились в иронической усмешке, а глаза посмеивались печально и многозначительно. Снова Виталий надел маску всепонимающего мудреца, много жившего, настрадавшегося вдоволь и знающего о мире такое, о чем другие не догадываются. С Букварем он говорил снисходительно, как усталый учитель с дошкольником, посмеиваясь внутренне, подыскивая самые простые, элементарные слова, а сложные доводы держал про себя.

Букварь чувствовал, что сейчас Виталий не пижонит, как раньше, не играет чью-то роль, а все говорит всерьез, потому что он всерьез взволнован и напуган случившимся с Кешкой. Он смотрел в серые глаза Виталия, словно собравшие где-то в своей глубине всю мировую скорбь, и чувствовал себя дошкольником.

Букварь молчал еще и потому, что никак не мог выйти из надоевшего состояния безразличия. Каждый раз, когда он начинал горячиться, лезли в голову слова: «А Кешки-то нет», «А Николай-то предал…» – и он остывал. «Пусть мелет, пусть выговорится, не все ли равно…» А может, Виталий в чем-то прав… Ведь сам он, Букварь, так и не смог представить сутулого лапотного суздальчанина, предка своего, не смог понять смысла его жизни. Время свое тот суздальчанин унес в могильник за Мжарой.

– Эта колбаса, – сказал Виталий, – очень похожа на жевательную резинку. Уже полчаса, наверное, жую…

– Сколько тебе лет? – спросил Букварь.

– Что? Двадцать пять.

– Да, ты, конечно, много прожил.

38

Облаков было три. Три на всем небе. Облака могли спокойно разбрестись по голубому экрану. Но они были сознательные, понимали, что людям изредка нужна тень, и они поймали солнце.

Стоять, задрав голову, Букварю было необходимо. По улице шла Ольга.

Добравшись до солнца, облака растерялись, стали тереть друг друга ватными боками и меняли от волнения формы.

– Букварь, что ты там увидел?

– Облака. Их склеило солнце. Здравствуй, Ольга.

Солнце вырвалось из голубоватой ваты и обожгло Букварю глаза.

– Ты на меня обиделся? Да?

Букварь пожал плечами.

– Я ведь тогда была в таком состоянии…

Он снова пожал плечами, и это означало: «О чем разговор! Я же взрослый человек».

– Я тебя видел на танцах. Ты все время танцевала с одним из одесситов.

– Ага, – засмеялась Ольга, – такой модный парень?

– Да, у него ботинки остроносые и отличный костюм.

– Значит, ты не обиделся? Не обижайся, Букварь. Знаешь, приходи сегодня ко мне в гости. Я испеку пирог. С черничным вареньем. Очень вкусный.

– Хорошо, я приду. Когда?

– К вечеру, часов в восемь. Раньше я не успею.

– Хорошо. Там будет этот одессит?

– Ты смешной, Букварь!

– Это ты только сейчас узнала?

– Нет, ты всегда был смешной!

– Кому-то надо быть смешным, – обиженно засопел Букварь.

– Ну, я побежала. Значит, придешь?

– Значит, приду.

«Я приду. Разве я могу не прийти? Мне и так было плохо в эти дни, когда я заставлял себя не смотреть в твою сторону. Вот сейчас ты стала совсем маленькой, сейчас ты свернешь за угол и пропадешь, и я буду снова ждать минуты, когда увижу твои глаза, твои волосы, твою улыбку. Я не могу без них».

– Букварь, ты не забыл? Сегодня тренировка в пять.

Остановился рядом Ромка Массальский, комсорг поезда.

– Ладно, в пять…

– И Леонтьеву передай.

– Передам…

«А как же Зойка? А что Зойка? Я ее не обманываю. Если ей хорошо бродить со мной, если ей хорошо танцевать со мной. Но ты же видел то, что написано в ее глазах? Видел. Ну и что? Ведь в мире все условно. Так говорит Виталий Леонтьев. А-а… Просто все запуталось, надоело это состояние безразличия, эти мысли… Сегодня я пойду к Ольге, буду есть пирог с черничным вареньем. А со мной за стол сядет одессит в черном костюме…»