Солнечная

Он сам себе удивился, вызвавшись в новую поездку на снегоходе. Выгнала его клаустрофобия, золотистое освещение фьорда, которое он увидел из иллюминатора кают-компании, и то, что никому не разрешалось отъезжать без вооруженного гида. Он оседлал последнюю машину, и группа двинулась цепочкой на восток, в глубину фьорда. Это было бы интересно – скользить по широкому ледяному и снежному коридору между крутых гор. Но ветер опять пронизывал все слои одежды, треснутые очки через две минуты затуманились и замерзли, и Биэрд ничего не видел, кроме серого пятна предпоследней машины. Прямо на него были направлены выхлопные газы всех шести. Десять километров Ян держал бешеную скорость. Там, где ветер сдул снежный покров, поверхность фьорда походила на рифленое железо, снегоходы взревывали и поднимались на дыбы.

Двадцатью минутами позже они стояли среди непривычной тишины в ста метрах от конца ледника, обломанной голубой стены, вытянувшейся на пятнадцать километров поперек долины. Впечатление было – разрушенного города, неряшливого и беспутного: мусор, обвалившиеся башни, гигантские трещины. Сегодня минус двадцать восемь градусов, слишком холодно, объяснил Ян, чтобы проявилась убыль ледника из-за полярного потепления. Час ушел на фотографирование и хождение взад и вперед. Вдруг кто-то увидел след на снегу. Они сгрудились вокруг, потом расступились, пропуская гида с винтовкой за плечом, чтобы он продемонстрировал свою опытность. След белого медведя, конечно, и совсем свежий. Там, где они стояли, слой снега был тонок, и найти другой отпечаток удалось не сразу. Ян оглядел окрестность в бинокль.

– Ага, – тихо сказал он. – Думаю, надо уезжать.

Он показал рукой, и сначала они ничего не увидели. Но когда зверь зашевелился, все стало ясно. Километрах в полутора медведь неторопливо бежал к ним.

– Голодный, – извиняющимся тоном сказал Ян. – Пора сматываться.

Несмотря на перспективу быть съеденными живьем, достоинство возобладало, и они устремились к машинам не опрометью. Подходя к своей, Биэрд знал, чего ему ожидать. В этом путешествии все, как нарочно, сходилось так, чтобы его унизить. С какой стати сейчас ему должно повезти? Он нажал кнопку. Ничего. Так пусть его жилы оторвут от костей. Он нажал еще раз, потом еще. Вокруг клубы голубого дыма и надрывный треск – наконец-то полногласное выражение паники. Половина партии уже мчалась к кораблю. Каждый за себя. Биэрд не тратил сил на проклятия. Он вытянул рычаг дросселя, хотя понимал, что это ошибка, двигатель был еще теплый. Попробовал еще раз. И опять ничего. Запахло бензином. Дроссель. Мотор захлебнулся, и он заслуживает смерти. Уехали уже все, и гид с ними, пренебрегший своим долгом, о чем Биэрд непременно доложит Пикетту или норвежскому королю. От волнения у него запотели очки и, как всегда, замерзли. Теперь нет смысла оглядываться; но он все равно оглянулся и увидел заиндевелое стекло, а по краешку – лед фьорда. Можно было предположить, что зверь приближается, но Биэрд явно недооценил его скорость на суше: в этот миг что-то с силой ударило его по плечу.

Не обернувшись, чтобы ему сразу не разодрали лицо, он скорчился в ожидании самого худшего. Его последняя мысль – он по беспечности не переписал завещания, все останется Патриции для Тарпина – была бы унылой, но услышал он голос гида:

– Дайте-ка я заведу.

Нобелевский лауреат нажимал выключатель фары. Машина завелась от одного прикосновения.

– Езжайте, – сказал Ян. – Я за вами.

Несмотря на опасность положения, Биэрд еще раз оглянулся, надеясь увидеть – ради юмористического рассказа в дальнейшем – животное, от которого он сейчас удерет. Через узкое полупрозрачное колечко вокруг замерзшей середины стекол он различил какое-то движение, но это могла быть рука Яна или краешек его шлема. В истории, которую он будет рассказывать до конца жизни и которая станет подлинным его воспоминанием, медведь с разинутой пастью был в двадцати шагах и бежал к нему – не потому или не только потому, что он был лгун, а потому, что вкус не позволял ему испортить хорошую историю.

Он помчался по ухабистому льду с радостным криком, который тут же уносил назад встречный ураган. Как же раскрепощает открытие, что в современном мире он, городской житель, кабинетный человек, живущий с клавиатуры и монитора, мог быть выслежен, растерзан и съеден целиком – мог стать пищей для другого.