Солнечная

– Это нехорошо, – сказал он не раз и не два и повел длинную мутную речь с запинками, оговорками, повторами, ссылками на «финансирование» и «репутацию», на желательность «ухода в тень» и необходимость «помочь», и минут через десять стало понятно, то есть менее непонятно, что Брейби, по-видимому, предлагает Биэрду подать в отставку.

Но лишь после двух упоминаний о «семейном фронте» стало ясно, что в кабинете витает дух миссис Брейби и на кону стоит рыцарское звание и покой семейного очага. Человек, формально подчиненный Биэрду, предлагал ему уволиться! Интересно, это он виноват, что один любовник его жены убил другого? Но Биэрд умело скрыл возмущение и притворился, что не понял.

– Джок, о чем бы они ни шептались у себя в кабинете министров, вы будете набитым дураком, если подадите в отставку. Я замолвлю за вас словечко. Не высовывайтесь месяцок-другой, и все уляжется, увидите.

В этих обстоятельствах Джоку Брейби не оставалось ничего другого, как сменить тему. Они поговорили об Олдосе, сошлись на нелюбви к нему, признав в то же время, что это потеря для Центра. Полиция обыскала его кабинетик и не нашла ничего, непосредственно относящегося к делу. Несколько личных вещей были отосланы убитому горем отцу в Норфолк.

Брейби сказал:

– Майкл, там была папка, адресованная вам лично. Я хорошенько просмотрел ее. Масса неорганической химии и математики – блуждания, я бы сказал, и, боюсь, что писалось в рабочее время. – Он протянул тяжелую папку.

Биэрд взял ее и встал, показывая, что разговор окончен. Как-никак он все еще был Шефом.

Брейби немного проводил его по коридору.

– Думаю, мы почтим его память, если доведем до ума его микротурбинную штучку. Мы накрепко с ней связаны.

– А, это – да, – сказал Биэрд. – Разумеется. Это будет ему памятник.

Они пожали руки и расстались.

А что в семье? После того как убрали тело, уехали эксперты и дом перестал быть местом преступления, репортеры ушли от садовой калитки – по крайней мере, до суда над Тарпином, – явились нанятые Биэрдом рабочие, чтобы отшкурить и натереть половицы в гостиной, пропитавшиеся кровью. Майкл и Патриция вернулись из временных обиталищ в семейный дом – освободить его от имущества, выставить на продажу, после чего разъехаться. Стояли солнечные, ветреные мартовские дни, порывы ветра укладывали нестриженую траву вверх серебристой изнанкой и сметали в кучи у замшелых стенок ограды прошлогоднюю листву. Погода была бодрящая, очистительная – по крайней мере, для Биэрда.

Согласно своему плану и к удовлетворению Патриции, Биэрд не претендовал на содержимое дома – список был угнетающе длинен – и взял только свои книги, одежду и несколько личных вещей. Он собирался не только сбросить вес, стать подтянутым и подвижным, но был намерен вести более простую жизнь в скромной квартире, которую еще предстояло найти. Упрощало жизнь, конечно, и угасание его любви к жене – или одержимости ею. В одном из редких разговоров он сказал ей, что ее любовная жизнь не принесла ничего, кроме разрушений, горя больному отцу в Суоффхеме, и отняла у страны одного из самых многообещающих ученых. Биэрд сам удивлялся тому, как убедил себя повестью, которой все поверили, и насколько легко вызвать у себя соответствующие воспоминания и чувства. Разве неверно, что, не сойдись Патриция с Олдосом, тот был бы сегодня жив? И разве неверно, что Тарпин мог желать Олдосу смерти? Биэрд вовсе непритворно был огорчен тем, что сделал Тарпин, и с полным правом предъявил счет Патриции. Ей следовало повиниться перед мужем.

Что характерно, Патриция смотрела на это иначе. Она глубоко скорбела об утрате того, кого считала теперь главной любовью своей жизни. Виниться ей надо было перед ним, но он не мог ее услышать. Ее мучило, что по ее вине в жизнь Олдоса ворвался Тарпин, что она не сумела защитить молодого человека, что не отнеслась к угрозам серьезнее. А тут еще вся работа по сбору и упаковке вещей легла на нее, поскольку она их хотела – в том числе медвежью шкуру и стеклянный столик, убившие ее возлюбленного. Она двигалась по дому в грустном молчании, с оцепенелой деловитостью отрабатывая свои списки. Муж был в лучшем случае пустым местом, хотя он подозревал, что теперь она ненавидит его по необъяснимым причинам или вовсе без причины. Ее молчание, решил он, лучше убийственной веселости, которой она уничтожала его во времена Тарпина.