Солнечная

Зато сейчас, в четыре утра, на деревянно-фарфоровом пьедестале, согнувшись пополам, как блейковский Ньютон над пальцами ног, он знал, что от усталости не сможет заснуть. Плюс алкогольная добавка к бессоннице – и вот он, иссушенный, выжатый как лимон. В полумраке перетопленной ванной перед ним сгустились в один клубок привычные заботы. Вовсе даже не абстрактные, а вполне осязаемые: избыточный вес и, кажется, сердечная аритмия, головокружение при вставании, боль в коленях, почки, грудная клетка, удушающая тяжесть, наваливавшаяся на него то и дело, красноватое пятно на тыльной стороне ладони, несколько месяцев назад сделавшееся пурпурным, звон в ушах, эти вроде бы эфемерные, постоянно накатывающие звуки и такое же постоянное покалывание в левой руке. Эти симптомы воспринимались им как преступления. Надо пойти к врачу и исповедоваться во всех грехах. Но он боялся смертного приговора.

Плюс запущенная квартирка в цокольном этаже на Дорсет-cквер, кричащая ему возмущенно, как брошенный друг: когда ты вернешься? Еще на него морально давят горы нераспечатанных писем. В том числе от отца Тома Олдоса, желающего с ним увидеться и повспоминать о сыне. Ну что он, Биэрд, должен делать? Не самое подходящее время, чтобы подставлять плечо несчастному старику, вот уже пять лет оплакивающему потерю. Дальше. Неопределенность с проектом. Откроют ли венчурные капиталисты из Силиконовой долины свои сердца и кошельки? Не передумает ли Джон Хедли-третий, ранчер из Нью-Мексико, прежде чем его уполномоченный представитель и Биэрд поставят свои подписи под документом завтра в американском посольстве? Сможет ли он производить более дешевые газы из воды, и где гарантия, что они не вступят в реакцию? Обязательно ли катализатор должен быть окислом? Если всерьез углубиться в эту проблему, то вечная бессонница ему обеспечена. Уж лучше думать о Мелиссиной новости. Мог ли он предугадать, что она попытается объехать его на кривой? Три часа сна вселили в него определенную уверенность, что с ее беременностью не все так безнадежно. Где-то глубоко в нем сидела мысль, что такой развязки допустить нельзя, никакого ребенка, он не позволит, пусть этот гомункулус обитает исключительно в эмпиреях чистой фантазии. Он ее, конечно, переубедит. Ей небезразлично, что он о ней думает. И она любит его сильнее, чем он ее, вот мощный ресурс воздействия.

В такие минуты он вспоминал Тома Олдоса. Долговязый, ширококостный, крупнозубый Олдос с роящимися в голове идеями, порой очень даже неглупыми. Бедняга Том, давно всеми забытый. Он, Биэрд, даже испытывал отдаленное чувство вины. Он должен был прибить к полу пятисантиметровыми гвоздями этот дурацкий семейный ковер Патриции. Выступить против натирания паркета. Против этого уродливого стеклянного столика, но не из эстетических соображений, а из соображений безопасности. И хотя не его вина в том, что Олдос оказался в его доме, – какого черта! – этот тип остался бы в живых, если бы Биэрд сразу вышвырнул негодяя на улицу, безжалостно, прямо на холод, в домашнем халате, в его, Биэрда, домашнем халате, и пусть бы в таком виде добирался до дома своего дяди.

Но, думал Биэрд, ему не следует слишком уж себя винить. Ведь не кто иной, как он, поддерживал пламя в этом молодом человеке. Четыре года назад, в арендованной полуподвальной квартирке, которой он теперь так безответственно владел, вытянувшись на вонючем диване, по сей день стоящем на том же месте и пахнущем ничуть не лучше, именно он, а не кто-нибудь, разглядел в работе Тома настоящие перлы, выросшие, между прочим, на идеях Биэрда, точно так же, как его собственные выросли на эйнштейновских. И с тех пор он трудится в поте лица, не покладая рук. Он оформил патенты и организовал консорциум, он продвинул лабораторные исследования и привлек венчурный капитал, и когда все сложится, мир станет лучше. А все, что Биэрд требует взамен, это полного и безоговорочного признания его авторства. Право первородства, оригинальность – разве для мертвых это не пустые звуки? В таком большом деле, не терпящем отлагательств, детали и фамилии отходят на второй план. Суть сделанных Олдосом открытий останется в веках – в том единственном смысле, о котором стоит говорить.

Поистине героическое было время. Днем неспешно вникать в идеи Олдоса, а по вечерам, лежа все так же на спине, смотреть по телевизору последние новости с процесса в Олд-Бейли, перед зданием которого его без пяти минут бывшая жена четко, хотя голос ее при этом дрожит, отвечает на вопросы журналистов, рядясь в мантию любимицы СМИ. А по поводу того, что строитель Тарпин, повинный сразу в двух преступлениях (наяривал его жену Патрицию и поставил ей фонарь под глазом), сядет в тюрьму совсем за другое, им не совершенное, Биэрд особенно не переживал.