Солнечная палитра

А случалось, гостеприимный хозяин, желая сделать особенно приятное льнувшей к нему молодежи, приводил гостей в свое «святое святых» — в таинственное «Аббатство».

Открывались узкие двери. Там, в прохладе, в тишине, все казалось необыкновенным: переходы и лестницы были полутемные и такие же узкие, как в средневековом замке; разные подсобные каморки с круглыми или полукруглыми оконцами таинственными. Зато художественная мастерская была просторная и светлая, с огромным окном.

Затем Василий Дмитриевич вел своих юных друзей по витой лестнице в башню «Аббатства». Там, как книги в библиотеке, на деревянных стеллажах рядами стояли его многочисленные этюды.

— Выбирайте, — говорил он, — подарок на память.

Ему бывало очень интересно узнать: у кого какой вкус — кто выберет головку черноглазой итальянской девочки, кто — египетский храм, наполненный солнцем, а кто — зеленый неказистый пейзаж бёховских окрестностей.

* * *

Во время империалистической войны Василий Дмитриевич решил поставить в Тарусе свою оперу «Призраки Эллады», с тем чтобы сбор со спектакля пошел в пользу раненых.

Каждый день ездил он на лодке за четыре версты в Тарусу, сам с молодыми помощниками-энтузиастами столярничал, клеил, рисовал. Прежние декорации этой оперы погибли; он сумел их восстановить по сохранившимся эскизам.

В разгар войны довелось ему в последний раз уйти в свою любимую, живущую в его грезах Грецию.

«Казалось, точно морской свежий воздух доносится с моря», — писал о его декорациях художник Е. Татевосянц.

Основной их тон синий с различными оттенками; вдали виднеются голубые горы и темно-синее море; справа высятся строгие колонны Парфенона, а слева на фоне темных кипарисов стоит гордая статуя Венеры Милосской.

Репетиции оперы шли то в Тарусе, то в Борке. Среди молодежи, окружавшей Поленова, нашлись певцы и музыканты; в балете танцевали дети; виолончель, скрипка, пианино — таков был оркестр.

Наконец летом 1915 года наступил долгожданный день спектакля. Множество зрителей собралось из города, из окрестных деревень. Вся поленовская флотилия была мобилизована; к ней присоединились лодки крестьян.

Спектакль прошел с незабываемым успехом. Тарусяне и сейчас с гордостью показывают «Соляной амбар» — огромный каменный сарай XVIII века — и говорят:

— Здесь Василий Дмитриевич Поленов ставил «Призраки Эллады».

31. Ледоход

Одно время мне казалось, что настал нам конец. Как некогда развалились и кончились разные царства и наикрепчайшие государства, так и наше рассыпалось. А теперь мне кажется, что это скорее начало, а что рассыпалось — это нам на пользу, и мерещится мне, что будет лучше, уже не говоря о недавних временах самодержавия… общего произвола, бесправия и всякого порабощения…

Из письма В. Д. Поленова — Л. В. Кандаурову^[18]

Сентябрь 1917 года. Возвращались в деревню бросившие окопы солдаты, озлобленные четырехлетней бессмысленной войной. Они находили свои избы покосившимися, семьи в нищете. Земля по-прежнему принадлежала не им.

И тогда крестьяне решили взять землю сами.

По всей России шли они на господ-помещиков, изгоняли их, жгли усадьбы, запахивали землю.

Крестьянское движение во многих уездах было стихийным, как половодье, когда льдины плывут, сокрушая на пути все препятствия. Временное правительство, практически потерявшее власть на местах, не могло остановить крестьянский ледоход. Шли крестьяне отнимать у помещиков землю.

* * *

Рано опустилась над Окой беспросветная черная ночь. Василий Дмитриевич вошел с фонарем в портретную, приблизился к окну.

Вдали за Окой в нескольких местах полыхали зарева. Василий Дмитриевич пытался угадать, чьи усадьбы горят сегодня. А вчера пожар был всего в четырех верстах, на этой стороне Оки. Митинские крестьяне жгли дом своего помещика Винтера.

Василий Дмитриевич поднял фонарь. Было тихо, жутко тихо. Строго смотрели на него с портрета, писанного Крамским, глаза Бабаши… Он повернулся, осветил бюро красного дерева, за которым прадед Алексей Яковлевич сто пятьдесят лет назад писал свой труд об освобождении крестьян.

«А завтра может прийти и наша очередь, — с болью в сердце думал Василий Дмитриевич. — Неужели сгорит мой любимый дом и все, что я собирал?»