Солнечная сторона улицы

…Я провел с Виктором и Тишкой чуть больше часа, но был счастлив с ними. Потом мы попрощались, как я думал — навсегда. Но спустя несколько лет судьба снова забросила меня в те места. От посельчан я узнал, что Виктор давно уехал в город и последние годы Тишка ходил в стойбища один.

Он носил почту до глубокой старости. В любую погоду. То есть, шел под дождями и палящим солнцем, в убийственную жару и в пургу, под снегопадом.

— Теперь он совсем старый, слепой, целыми днями лежит у амбара, — сообщили посельчане. Один из них вызвался проводить меня на окраину поселка.

Тишка сильно сдал: бока ввалились, шерсть облезла, обнажив множество шрамов. Когда я подошел, он приподнялся, принюхался и вдруг заскулил, завилял хвостом — явно узнал меня.

— Надо же! — пробормотал я. — И общались-то всего-ничего, а вспомнил.

— Ничего удивительного! — хмыкнул мой спутник. — Собака запоминает три тысячи запахов.

Вот и все о Тишке. На этом с вами прощаются автор и герои его рассказа. Всего вам хорошего.

Любовь к животным

Подросток Лешка любил животных и собирался учиться на зоотехника, а пока работал конюхом и, вместе с возчиком пенсионером Иваном, катал на лошадях ребят. «Лошадник со стажем», Лешка два года с утра до вечера торчал в конюшне: чистил денники, в одни корыта насыпал корм, в другие наливал воды, и все время поглаживал лошадей и разговаривал с ними.

Конюшня находилась в конце парка и представляла собой старое продуваемое помещение с протекающей крышей; лошади постоянно простужались, но директор парка говорил Лешке и Ивану:

— Скажите спасибо, что выделяю деньги на закупку сена и отрубей. Ваша работа на кругу — убыточное дело. Очень убыточное. В праздники, в выходные дни еще туда-сюда, дает кое-какой доход. Но это пять-шесть дней в месяц, верно? А остальные дни? Сами знаете, в плохую погоду и одним рублем все оборачивается. А лошадей-то содержать надо и вам платить надо. А у меня карманы пустые, — директор выразительным жестом почти выворачивал карманы пиджака. — Так что ремонт конюшни отложим. До лучших времен.

В жаркие дни Иван часто отлучался к пивному ларьку и доверял упряжку своему малолетнему напарнику. Лешка подъезжал к будке-кассе, а там уже в нетерпении бурлила детвора. Ребята усаживались в тележку и Лешка гнал лошадь рысцой по аллеям. Обогнув болото, упряжка легко вбегала на покатое взгорье, и лошадь на мгновение останавливалась, как бы оглядывая открывающееся пространство, потом, запрокинув голову, неслась вниз; ребята визжали, захлебываясь встречным ветром, а Лешка, степенный, важный, покрикивал на лошадь и хлопал вожжами. На пятаке у будки-кассы притормаживал, кричал:

— Вытряхайтесь!

Ребята прыгали с тележки и, покачиваясь, ошалелые от гонки, снова бежали в очередь.

Парк имел двух жеребцов: списанного с бегов Голоса и степного табунного Сиваша. Голос был тихий, доверчивый, все время лез к Лешке целоваться, обжигая лицо горячим дыханием. Когда-то Голос бегал по ипподрому и считался одним из фаворитов, но потом его подвело зрение. Год от года он видел все хуже; в конце концов его и приобрели для работы в парке. После ипподрома, широких дорожек, шумных трибун и былой славы, бег на тихих аллеях казался Голосу скучным и постыдным занятием — неким тихим прозябанием, поэтому к катанью по кругу он относился безответственно и постоянно отлынивал от работы. Бывало, Иван его зовет, а он, хитрец, прикидывается, что не слышит, хотя имел отличный слух, а если и подходил, то симулировал болезнь, разыгрывал хромоту.

Любимец детворы Сиваш привык к вольной жизни и, несмотря на четырехлетний возраст, так и остался диковатым, строптивым; постоянно задирался к Голосу, доказывал свое главенство, при случае мог прижать, куснуть; завидев собаку или кошку, так и норовил ударить копытом. Из табуна Сиваша взяли в школу верховой езды, но там от перенапряжения он потянул ноги и его списали за негодность. Некоторое время он возил мелкие грузы на деревообрабатывающем заводе, потом его купил директор парка.

Сивашу было тяжело бегать, на ночь он ложился на больные ноги; Лешка делал ему массаж, растирал мазями, ставил спиртовые компрессы, но как бы Сиваш себя ни чувствовал, работу выполнял добросовестно и никто, кроме Ивана и Лешки, не видел его в унынии. Этот не сломленный дух, внутреннюю силу Сиваша чувствовал и Голос — куда бы Сиваш ни шел, безропотно следовал за ним.

Иван всячески поощрял Лешкину любовь к лошадям.

— Ты смекалистый, — говорил. — Но учти, в спешке многое теряется. А в нашем деле мелочей нет. Важно все: и как упряжку содержишь — смазал ли кожу, чтоб была податливой, не задубела, не потрескалась… И, конечно, лошадь всегда должна быть чистой, выхоленной.

Лешка воспринимал эти слова как приказ и все делал без колебаний, без оглядки. А старый возчик все наставлял:

— Учиться тебе надо, а то будешь всю жизнь на побегушках. Техникум хорошая задумка, но ты смотри дальше, не мешало б и в институт поступить. Цель ставь большую и иди к ней упорно. Я в тебя верю.