Солнечное затмение (СИ)

   Эдвур и Жоанна от стыда не знали куда спрятать глаза. В тот миг их охватило единое страстное желание: чтобы под ногами разверзся каменный пол и поглотил весь этот чудовищный спектакль вместе со зрителями. Ибо гости еще долгое время полагали, что их просто разыгрывают. Торжественный раут был омрачен уродливым излишком собственного торжества. Короля окончательно добили слова Лаудвига, среднего отпрыска со средним диагнозом ума. Тот сидел за столом вольготно, словно на троне. Тень, которая вдруг покрыла его лицо, не имела ничего общего с чувствами. Просто громила Жоэрс загородил собой свет. И Лаудвиг, правой рукой ворочая салат, а левой ощупывая под столом нежные бедра своей подружки, громко и весело произнес:

   -- Ну проходи, проходи... братец! -- эхо его голоса еще долго металось под сводами зала, билось о каменные стены, как язык колокола бьется о звонкий металл.

   Король никогда не чувствовал себя таким раздавленным.

   Ух, и влетело тогда Пьеру... Эдвур лично засек его плетью до посинения. Даже в памяти рабов трудно было отыскать такую жестокость короля. Если бы не Жоанна, вовремя ставшая между ним и сыном, чего доброго, засек бы насмерть. Все его дерюги и вериги отправили в огонь, а самого чуть ли не под пыткой заставили одеваться в пышные королевские платья. Пьер стыдился богато украшенных одеяний, наверное, еще больше, чем нищий стыдится своего рубища. Это вдоль каких осей должны провернуться извилины в голове человека, чтобы во время общего сна тайно выкрасть из гардероба все платья его размера, порезать их на мелкие лоскутья, потом еще выйти за пределы Нанта, найти там какого-то крестьянина и стоя на коленях молить его, чтобы он отдал свои рубища взамен богатой одежды...

   Впрочем, со временем к нонконформизму Пьера все привыкли. Даже король махнул на него рукой и вынес в кругу своих близких устный вердикт: "черт с ним, пусть делает что хочет!". Бывало, правда, Эдвур, изрядно охмелев, мог выкрикнуть за столом какую-нибудь нелепость. Например: "это не мой сын!". Но Жоанна тут же закрывала ему рот своей нежной красивой ладонью, взор ее становился мутным, страстным. Тогда король, любуясь собственным отражением в ее зрачках и пьянея еще более, ласково шептал: "а черт его поймет, может быть и мой...".

   Надежда на то, что Пьер повзрослеет, встретит хорошую девушку и его гипертрофированная религиозность выветрится от веяний новых чувств, увы, не оправдалась. Взрослея, мальчик прилагал к духовным подвигам еще больше усердия. Величайшим деянием его личного самоотречения и не менее величайшим позором для королевской семьи являлся факт строительства нового Анвендуса. Пьер тайно сбегал из дворца и вместе с простыми чернорабочими возил кирпичи да таскал на себе бревна. Мастера, опасаясь королевского гнева, просили его оставить этот унизительный труд и вернуться к отцу. Но тот, грозя им гневом Непознаваемого, куда более страшным, вежливо посылал их от себя подальше. На стройке Пьер работал больше всех, одевался хуже всех и питался какими-то кусками засохшего хлеба, словно где-то их украл. Даже крестьянские дети в открытую смеялись над ним и дразнили всеразличными кличками: "шут с короной на заднице, Его Чумазое Величество, принц-оборванец, наследник королевской помойки...". А за глаза придумывали прозвища и похлеще. Бывало, идет Пьер на работу в грязной сермяге, вываливает навстречу крестьянская детвора и, смеясь, начинает кланяться ему в ноги: "о, Ваше Чумазое Величество, не будьте несправедливы к рабам своим, киньте нам милостыню! Хотя бы кусок грязи...". На подобные выходки Пьер реагировал молча. И в том молчании не было ни презрения, ни обиды, ни даже равнодушия -- лишь отрешенная от всего земного пустота. А звонкий хохот крестьянской детворы звучал в его ушах как бессмысленный перезвон этого полуреального, по сути своей вздорного мира. Он обычно говорил себе: "несчастные создания! они совершенно не задумываются о своих грехах, что ожидает их в Настоящем Мире?".