Солнечные дни

— Это все равно, — проговорила Анфиса Аркадьевна, — сколько ты этих самых эсов ни напихай, а все гусар — гусаром и будет, и священнику быть гусаром стыдно! Вот то-то и есть, — добавила она поучительно, — сразу же и видно, что все это любовное дело-то не в христианской державе завязывается, потому что в христианской державе у священников и фамелии настоящие: Благовещенский, Крестопоклонский, Предтеченский. А вот у одного учителя в Сердобольске, — вдруг изменила она свой поучительный тон в дружелюбно-ласковый, — тоже очень хорошая фамелия была: Тититипетов. Я вот только теперь хорошенько не помню, сколько раз это самое «ти-ти» перед «петовым» нужно было сказать. Не то три, не то четыре. Под эту фамелию даже можно кур манить. Тититипетов! Правда, можно? Да что ты, голуба, сегодня зеленая какая? — вдруг сказала она, и черные полукруги ее бровей ушли высоко на лоб.

Лидия Алексеевна вдруг простонала, точно от внезапной боли, порывисто приподнялась со своей скамеечки и, заложив руки назад, заходила по песку аллеи, тут же, в двух шагах от Анфисы Аркадьевны. Золотые пятнышки света запрыгали по ее лицу.

— Эхе-хе-хе, голуба! — вздохнула Анфиса Аркадьевна, и все полукруги ее лица как-то сдвинулись, придав ему выражение грусти. — Эхе-хе! И у тебя, видно, горе, голуба, как вот у этой у самой Катерины Барбарис. Видно, и в христианских державах, и не в христианских, — говорила она в задумчивости и нараспев, — видно, везде для бабьего сословия уставы все одни и те же. Тащат тебя нашу сестру под венец с арканом на шее, как овцу под ножик, а в случае чего, Боже упаси, — кулаком в зубы. Такая! Сякая! Немазанная! — выкрикивала Анфиса Аркадьевна, словно подражая ругающемуся. — Не такая и не сякая, — снова заговорила она вдумчиво, — а самая настоящая человеческая душа. Хо-о-рошая душа! И не ей стыдно, а вам. Кто вот с арканом-то на шее волок. Эх, доля бабья! — вдруг добавила она, размешивая ложкой крутившуюся в медном тазу ягодную гущу, и из-под полукруга ее брови внезапно упала в таз слеза.

Она умолкла. Лидия Алексеевна все так же ходила взад и вперед по аллее, делая при каждом повороте резкое движение, точно как бы отмахиваясь им от мучений. Так порою расхаживают тяжко страдающие физической болью.

— Да, — снова заговорила Анфиса Аркадьевна со вздохом, — так вот и тебя, голубу, на этом самом аркане волокли. Ведь Елисей Аркадьевич, хотя он и брат мне родной, а все-таки подлец он и негодяи. Это я ему и в глаза и за глаза скажу. Положим, в глаза не скажу, — добавила она через мгновенье, — и ты ему, голуба, этого не передавай, а за глаза скажу смело, что, дескать, ты подлец и негодяй! Ведь он, — заговорила она снова, ополоснув в воде ложку, — этот самый Елисей Аркадьевич тебя за десять тысяч купил. Прямо-таки купил! Твой батюшка, Алексей Moисеич, ему на десять тысяч векселей надавал, а он, Елисей Аркадьевич-то, на помолвке вашей от этих векселей сигары раскуривал. И сам раскуривал, и гостям давал. Не угодно ли, дескать, от тысячного векселька раскурить? Может быть, дескать, табачок-то от этого повкуснее будет. Эхе-хе! — снова вздохнула она и вдруг вскрикнула: — Батюшки! Грех великий! А ведь у меня крыжовник-то через край хлещет! А в кого влюблена эта рыженькая-то? — спросила она вдруг Лидию Алексеевну после долгого молчания, кое-как усмирив бушевавшую гущу. — В кого влюблена рыженькая? Сестра Барбарисовой? У нее еще названье на мой любимый соус похоже? Рыженькая в кого?

— Флоранс? — переспросила Лидия Алексеевна отрывисто. Она все так же расхаживала по аллее, с резкими движениями на поворотах, заложив за спину руки. — Флоранс влюблена в Мальверина, бедного молодого адвоката, который живет в доме графини дю-Марти, у церкви святого Филиппа. Сестрица! — вдруг вскрикнула она жалобно, громко и протяжно всхлипнув всей грудью.

Анфиса Аркадьевна, торопливо ковыляя с боку на бок, побежала к ней. Она беспорядочно взмахнула руками, словно собираясь лететь, и все полукруги ее широкого лица моргали.

— Ах, батюшки! — повторяла она сокрушенно. — Ах, голуба! Ах, батюшки! Святители-угодники! Архистратизи-заступники!

Лидия Алексеевна сидела на песке аллеи, с истеричными движениями рвала на себе волосы и исступленно выкрикивала:

— Умру, а этого не будет! Умру, а этого не будет!

Весь следующий день до самого вечера она пролежала в постели, а вечером она сидела на крылечке своего дома вместе с Анфисой Аркадьевной, бледная и задумчивая. На ее плечи была накинута длинная и тяжелая шаль, окутывавшая ее всю до самых пят. Но, несмотря на это, она точно зябла, и ее плечи порою вздрагивали. А Анфиса Аркадьевна добродушно поглядывала на нее и нараспев говорила: