Солнечные дни

— Если даже у тебя и есть, голуба, какие свои дела от Елисея Аркадьевича, все же убиваться тебе не след. Что делать, — всякое бывает. Весело тебе — веселись, а тяжко — почитай святое писание. Большую пользу больная душа в святом писании находит, — говорила она поучительно. — Мой покойный батюшка большой руки бабник и кутило-мученик был, а когда матушка его в том упрекала, то он, бывало, каждый раз говаривал: «Чем я вам не отец семейства! Святой Анастасий антиохийский пишет: кто не знаком с священным и писанием, тот не годится быть отцом семейства! Так видишь — только тот!» Это батюшка-то говорил. «А я, говорит, очень даже знаком! Так стало быть, говорит, в отцы семейства вполне даже гожусь». Так вот видишь, — говорила Анфиса Аркадьевна, — старые люди и то вон какое мнение имели, а уж им поверить можно! А думаешь, — вдруг спросила она, — что эта самая Катерина. Барбарис-то не утешится? Э-э, голуба, — она покачала головой — как еще утешится-то, и опять с этим Лафре целоваться будет!

— С капитаном Лафреньером? — переспросила ее Лидия Алексеевна словно деревянным голосом.

— Ну, хоть с капитаном!

— Как же она с ним целоваться будет, — проговорила Лидия Алексеевна тем же безучастным голосом, — если его в пятнадцатой главе убили!

— Убили, ах, батюшки! — Анфиса Аркадьевна всплеснула руками. — Стало быть, я это место опять проспала, — говорила она с сожалением, — я ведь думала, он живехонек! Кто же это его, голуба, убил-то?

— Мальверин.

— Ах, батюшки! — снова воскликнула Анфиса Аркадьевна, всплеснув руками. — Это адвокат-то? Вот негодяй-то! Вот подлец! Ну, будет, будет! — вдруг заговорила она ласково, видя, что Лидию Алексеевну точно всю извернуло.

Она прижала ее к себе, повторяя:

— Будет, голуба, будет, хорошая, будет тебе! Эхе-хе...

Тихохонько покачивая ее, словно ребенка, она замурлыкала на мотив колыбельной песенки:

Ой, цветочки — розы-ы-ньки,
Обмахните слезы-ы-ньки,
Скрасьте алой зорько-о-ю
Бабью долю горьку-у-ю!

— Ну, будет, будет! — повторила она ласково.

Лидия Алексеевна плакала, прижимаясь к ней лицом.

ХVIII

Три дня, данных Жмуркиным Лидии Алексеевне на размышление, уже истекали. Однако, Жмуркин не волновался; он был уверен, что Лидия Алексеевна вот-вот придет к ним в усадьбу, якобы в гости к Анне Павловне, и ответит ему так или иначе. Нужно только постараться перехватить ее где-нибудь хоть на одно мгновение. И вот, поджидая ее, он слонялся, в семь часов вечера, у крыльца кухни, беседуя с Флегонтом; тот сидел тут же, на ступенях крыльца, с папиросой в зубах. Ясный солнечный день заливал весь широкий двор усадьбы потоками веселого света, и окна дома ослепительно сверкали. Хребты холмов точно испускали свет.

Жмуркин похаживал мимо Флегонта, поглядывая в то же время на ворота усадьбы, и говорил:

— На всем земном шаре только один закон и есть: что тебе в рот попало — ешь! Вот это закон какой! — Он сердито усмехнулся.

Флегонт усмехнулся тоже.

— А если, например сказать, муха попадет? Так ее тоже есть? Ведь от нее не ровен час и стошнить может. — Он снова засмеялся. — Вот, стало быть, не все есть можно, что в рот попадает, — добавил он.

— Не о мухах тут речь, — отвечал Жмуркин сердито, — несъедобное не едят, это уж конечно. Тут и разговаривать нечего.

Он прошелся мимо Флегонта; сегодня он был одет более тщательно, чем всегда; от него даже попахивало одеколоном, точно он собирался в гости.

— Не в мухе тут дело, — снова повторил Жмуркин сердито, — а в законе этом. Вот, дескать, какой закон есть на всем земном шаре!.. Единый и для всех! — Он торжественно поднял вверх руку, точно свидетельствуя о непреложности этого закона. — В законе тут дело! — добавил он.

А если этот закон для тебя такой приятный, — вдруг сказал Флегонт, — так чего же ты вот сейчас сердишься?

— А разве же я говорю, что он приятен? — спросил его Жмуркин в свою очередь. — Я говорю: такой закон существует. И баста! А приятен он или неприятен — это другой разговор.

Он в задумчивости прошелся раза два мимо Флегонта.

— Для меня, — заговорил он снова, прижимая руку к сердцу, — для меня он, пожалуй, и неприятен, ибо он ставит меня на одну линейку с последним червем; один, дескать, я у всех у вас, мои голуби! Хотя, конечно, — поправился он сейчас же, — на закон и сердиться-то глупо. Не стану же я сердиться на то, что у меня две руки, а не три?

— А если он тебе неприятен, так зачем же ты его исполнять тогда будешь? — сказал Флегонт. — А если ты его исполнять не будешь, — добавил он, — стало быть, это для тебя не закон!

— Это все так, — согласился и Жмуркин, — я и сам об этом думал и вот что тебе на это скажу. — Он остановился прямо пред Флегонтом. — Я тебе вот что скажу, — заговорил он снова: — в исполнении этого закона, — ты понимаешь? — в исполнении этого закона я могу видеть для себя одни лишь неприятности, но, — повысил он голос, — но в исполнении дела моей мести за поругание наисветлейших мечтаний моих, так вот в этом я могу находить для себя даже очень много приятного! Ты понял?