Солнечные дни

— Попробуйте-ка понять женщину, — между тем, заговорил Перевертьев, все так же слоняясь из угла в угол и сердито пощипывая усики. — Вот та утопилась, хлопнулась в омут, и, наверное, лишь потому, что тот, кого она любила, не весьма много дорожил ею. Наверное лишь потому. А вот эта, — я говорю о Валентине Петровне Сурковой, — собралась сегодня к мужу. И знаете почему? Да потому, что получила от него письмо следующего содержания: «Дорогая Валечка! Гости пожалуйста у Загореловых сколько хочешь, хотя бы до второго всемирного потопа. О мне не думай, думай лишь о себе. За твое благополучие, ты знаешь, я готов отдать полмира, оставив себе лишь Францию». Так вот получила такое письмо и сейчас же едет. И даже слезы на глазах. А напиши муж: «Приезжай, ради Бога, скорее», она и не шелохнулась бы. Из сего выходит: женщина есть человек, поставленный вверх ногами. Или же: женщина есть древо познания добра и зла, растущее корнем вверх!

Загорелов тихо приподнялся и пошел вон из комнаты.

«Вот и этот тоже, — думал он о Перевертьеве, — меня же в ее смерти повинным считает!»

Он прошел на берег Студеной; река тихо лежала в берегах. Ленивая волна безмолвно скользила у размытых вешней водой берегов, словно она зализывала их раны.

«Сама же набедокурила, — подумал Загорелов о реке, — а теперь жалко. — Нужно было раньше думать об этом, Студеная. Зачем берега-то изрыла? Теперь тебе этой раны не залечить!»

— Студеная, — вдруг прошептал он, — отдай мне ее назад!

Внезапно ему пришло в голову: что если бы Студеная обещала ему вынести на берег ту женщину живой и невредимой, но спросила бы у него денег? Сколько же он дал бы ей за это?

«Я и здесь торговаться бы стал! — решил он мысленно. — Торговался бы! И только до полутораста тысяч дошел бы. А дальше с места не двинулся бы. За голову бы схватился, на берег в изнеможении упал и побожился бы, что у меня ничего больше нет!»

— Стяжатели! — проговорил он злобно.

— Отдай все! — словно сказала ему Студеная.

— Чего-с? — переспросил кого-то Загорелов резко и злобно. — А дайте мне нотариальную расписку в этом, — добавил он так же резко, — тогда посмотрим!

Он беспорядочно махнул рукою над Студеной и пошел в усадьбу обратно.

«Ее теперь по всем омутам таскать будет!» — подумал он.

Он снова пришел в комнату Перевертьева и опустился на стул. Тот все так же слонялся от угла до угла с сердитым выражением лица.

— Ее теперь по всем омутам таскать будет, — проговорил Загорелов вслух.

Из его груди внезапно словно кто-то крикнул неприятно, резко и отрывисто. Этот крик напоминал собою лязг засова в каменном лабазе.

Перевертьев поспешно обернулся к нему.

— Вот что, Максим Сергеич, — сказал он Загорелову, — вам непременно соснуть немного надо. Вы не спали всю ночь, и это следствие вас всего издергало. Вам непременно надо соснуть! — добавил он с участием.

— Чего-с? — сердито переспросил Загорелов, приподнимаясь со стула.

— А что, по-вашему, может быть, и ей соснуть не мешает? — вдруг спросил он Перевертьева злобно, резко жестикулируя перед ним, упирая на слово «ей».

Он пошел вон из комнаты, и в его груди снова будто лязгнул засов.

— Та-та-та, та-та-та! — сердито и с досадой заговорил Перевертьев, когда Загорелов уже скрылся за дверью. — Видно, и тут хвост-то крепко прищемлен между женской юбкой и женским вздором! Та-та-та, та-та-та! — повторил он сердито. — У кошки лепешки, у кота пирожки!

А Жмуркин стоял в старой теплице перед распростертым трупом Лидии Алексеевны. В его руках была книжечка. Постоянно крестясь, он монотонно читал над нею при тусклом свете свечи:

«Вскую шаташася языцы»...

Надвигались сумерки. Лесные овраги точно переполнялись мутной водою.

XXVII

Когда Жмуркин, потушив свечу, вышел из старой теплицы, весь этот глубокий разрез между холмами был словно налит тьмою. Наверху клубились тучи. Затворив, но не запирая за собою двери, Жмуркин тихо двинулся от теплицы к усадьбе. Понуро опустив голову и постоянно натыкаясь на кусты, он медленно двигался среди мрака, порою жестикулируя и бормоча что-то. Казалось, он и сам не знал, куда он идет, и направление пути было для него совершенно безразличным, ибо этот мир — с тучами, холмами и усадьбами — уже наполовину умер для него, заменяясь новым, творцом которого он был сам. Однако, когда он увидел флюгер, тускло мигнувший над воротами их усадьбы, он ясно понял, что связь его с этим миром еще достаточно крепка, и ему многое надлежит совершить в нем, прежде чем идти на новые места.

«На новые места всегда поспею», — думал он.