Солнечные дни

— Постойте, — шептал он, весь припадая к нему в безумном испуге. — Слушайте! Убитая, — повторял он с расстановкой, чуть шевеля губами и точно весь превращаясь в какую-то рухлядь, — в левый висок! Запомните! — Он прижал руку у горла, согнувшись в беспомощной позе, как столетний старик, весь покачиваясь в такт дыханию.

— А теперь идите! — вдруг крикнул он резко, будто толкнув от себя Загорелова.

Тот поспешно скрылся в теплице. Жмуркин медленно последовал за ним, как бы оправившись несколько.

— Боже мой! — вдруг вскрикнул Загорелов, уже зажегши на столе свечу. — Боже мой, кто же это тебя так, Лида!..

Пронзительный и неприятный звук вырвался из его горла. Он как-то весь качнулся и пошел к тахте.

Там лежало тело Лидии Алексеевны; теперь она была завернута в чапан лишь по пояс. Ее раньше такое хорошенькое лицо желтело теперь как неподвижная маска. Левый висок чернел. Рубиновое ожерелье мерцало на ее шее. Загорелов тяжело опустился на колени у самой тахты, весь припав к ней, точно сломленный непосильной ношею. Те же пронзительные звуки вырывались порою из его горла, сотрясая его плечи. Эти визги походили на дикое пение бури.

Между тем Жмуркин тихонько уселся на полу у печки и, обхватив колени руками, словно застыл. Весь его вид стал теперь бесконечно равнодушным. С таким видом сидят на солнышке больные, впервые выпущенные на воздух после продолжительного недуга. Изредка, впрочем, он медленно и словно с неохотой поворачивал свое лицо туда, в сторону Загорелова, и тогда это лицо, кроме бесконечного равнодушия, выражало собой и безграничное презрение, почти брезгливость. Он точно дожидался, когда Загорелов несколько успокоится, чтобы приступить затем тотчас же к делу, для которого он и вызвал его сюда. Но Загорелов долго не мог успокоиться, и Жмуркин брезгливо двигал губами, то и дело оглядываясь на него. Ему точно надоедало ждать. Однако, спустя некоторое время, Загорелов тихо приподнялся и сел тут же на край тахты, у ног распростертого тела. Его лицо было бледно и, видимо, сильно измучено припадком скорби. Но все же он как будто несколько успокоился. Жмуркин равнодушно оглядел его, точно желая убедить себя в этом. И, казалось, он убедился.

— А ловко вы сейчас комедь разыграли, Максим Сергеич, — заговорил он равнодушно и не переменяя позы. — Сами же убили и сами же, например, плачете. Нехорошо, Максим Сергеич! — добавил он тем же тоном.

Загорелов поднял на него глаза. Он будто совсем не понимал того, о чем ему говорили, и не мог дать только что прослушанному надлежащей оценки. Но вид Жмуркина, казалось, поразил его сильно.

— Чего? — переспросил он его беспокойно.

— Как чего? — отвечал Жмуркин. — Ловкую, говорю, комедь вы разыграли, Максим Сергеич. Сами же убили, и сами же, например, плачете! Чего же вы на меня так глядите-то? Ведь вы же убили-то! Вашим чапаном тело-то обернуто; и потом ключ-то от теплицы ведь только у вас одних имеется, у вас одних! А дверь не взломана и окна целехоньки! Чего же вы на меня глаза-то таращите? — добавил он.

Он сидел на полу у печки, обхватив колени руками, и говорил, повертывая к Загорелову одну лишь голову. Тот сидел, широко раскрыв глаза, словно пораженный внезапным выстрелом.